— «…В последние годы жена мешает мне нормально работать и жить, — бьют по Нининому сознанию жестокие слова. — Она устраивает мне ежедневные скандалы, без всяких оснований ревнует ко всем женщинам, с которыми мне приходится встречаться по работе, компрометирует меня как работника областной газеты и члена партии. Она создала условия, совершенно исключающие возможность нашей дальнейшей совместной жизни…»
«Это я создала? — искренне возмущается Нина. Она поворачивается к Якову, хочет посмотреть ему в глаза. — Как ты можешь говорить такое? Разве ты забыл, как приходил домой пьяный, как таскался где-то с бабами, стараясь скрыть все это от меня? Ты хочешь развода, ты добиваешься его, чтобы свободно шляться с такими, как эта твоя кривоногая Кушнир! — Нина сейчас твердо уверена, что Кушнир и в самом деле кривоногая. — Вот я сейчас все расскажу! Все!»
— Вы поддерживаете свое заявление о расторжении брака? — обращается судья к Горбатюку.
— Поддерживаю, — быстро отвечает Яков.
— Поясните суду по существу. То есть объясните, что именно привело вас к намерению расторгнуть свой брак с гражданкой Горбатюк, — уточняет судья, заметив, что Яков не понял ее.
Да, он объяснит. Он все расскажет суду…
Говорить почему-то очень трудно. Потому ли, что эти трое так внимательно смотрят на него, или потому, что он чувствует на себе обжигающий взгляд Нины, взгляды сидящих позади людей, — Яков даже не пробует разобраться в этом. Он охвачен одним желанием: доказать суду невозможность его дальнейшей жизни с Ниной.
Она ревновала его почти ко всем женщинам. Достаточно было ему, идя с Ниной по улице, встретить какую-нибудь знакомую, как сразу же — подозрительный взгляд, сердитое лицо, а дома — очередная сцена ревности.
Она не понимает его. Между ними не было ничего общего. Он не мог делиться с ней своими планами, своими мыслями. Ее интересы не выходили за пределы кухни, рынка, цен на продукты и промтовары. Она связалась с таким морально разложившимся человеком, как их соседка Винцевич, превратилась в базарную бабу, которая никогда не сможет понять его.
— Это ужасно, когда не знаешь, о чем говорить с женой!..
Наконец, последний случай, когда она ворвалась в редакцию и избила работника его отдела. До того он еще колебался — разводиться или нет, а теперь понял, что лучшим выходом и для него и для нее является только развод.
Яков умолкает, чувствуя себя совершенно обессиленным. Молчат и судьи. Молчит Нина, молчат присутствующие. И в этом молчании гнетущее раздумье о семье Горбатюков, о судьбе этих взрослых людей, стоящих перед судом, и двух девочек, которые, может быть, играют, а может быть, тихо сидят в соседней комнате под присмотром уборщицы суда.
Первой приходит в себя судья: профессиональная привычка берет свое.
— В каком году вы женились?
— В тысяча девятьсот сороковом, — отвечает Яков, не удивляясь вопросу, хотя судья читала об этом в его заявлении.
— А фактически живете вместе с какого года?
— Фактически? С того же.
— Вы сходились по любви?
— Да, — коротко отвечает Яков и невольно вспоминает реку, луга, теплую ночь и Нинино трепещущее тело, пахнувшее свежим сеном.
Но голос судьи прогоняет воспоминания:
— До какого года вы проживали в браке совместно?
— До того времени, пока между нами не возникли серьезные ссоры.
— Точнее?
— До весны этого года.
— Оставляя свою семью, вы думали о детях? Как они будут воспитываться без вас, как будут учиться?
— Да, думал. Мысль о них и сейчас не покидает его.
— А как вы считаете, если дети в школе спросят вашу старшую дочку: «Где твой отец?» — приятно ей это будет? У вас есть отец? — неожиданно спрашивает судья.
— Мой отец умер, — глухо отвечает Яков. — Мне тогда минуло шесть лет.
— И легко вам было без отца?
Этот вопрос вызывает у Якова рой воспоминаний, и перед ним живо встает одна из картин далекого детства.
Его жестоко избили мальчишки. Он отчетливо видит себя, замурзанного, с расквашенным носом, в изодранной рубашке. Он подбирает с земли измятые книги и не может удержаться от слез, хоть знает, что это не к лицу мужчине. «Вот я скажу!.. Я скажу!..» — грозит он сквозь слезы. Тогда один из мальчишек крикнул: «Нет у тебя отца! Ничего ты не скажешь!» — и все они закружились, заплясали вокруг него, как злые чертенята, выкрикивая: «Нет отца! Нет отца!» Он не выдержал и, стиснув зубы, бросился на обидчиков. Колотил их куда попало и сам уже не чувствовал сыпавшихся на него ударов, ибо слова маленьких обидчиков причиняли ему бо́льшую боль, чем их кулаки.