— Дверь закрой! — приказала резким, неприятным голосом, которым говорила, когда сердилась. — Опять напился…
Яков молчал. Не хотел сегодня ссориться, хоть и видел, что жена добивается этого. Чувствовал себя бесконечно разбитым и желал лишь одного: поскорее добраться до постели и заснуть.
— Дети спят? — спросил он, вспомнив просьбу матери.
— Тебя дожидаются!.. Дожили, что отец пьянчужкой стал…
Яков стоял в нерешительности. Нина не сводила с него глаз, следя за каждым его движением. А он чувствовал себя виноватым. Не перед Ниной, а перед детьми. И желание увидеть дочек становилось все сильнее. Он сделал шаг вперед, пытаясь обойти жену.
— Ты куда? — преградила ему дорогу Нина.
— К детям!
— Не пущу!
— Я хочу детей поцеловать, — с упорством пьяного лез он вперед.
— Целуй свою любовницу!
— У меня нет никакой любовницы! Пусти! — Он снова попытался обойти Нину.
— Убирайся вон! Не смей прикасаться к моим детям!
— Это и мои дети! Пусти, говорю! — уже начинал сердиться Яков. Его особенно возмущало то, что Нина не признавала за ним права на детей.
— Не пущу! — крикнула Нина. — Убирайся отсюда, слышишь!
— Не кричи, детей разбудишь!
— И разбужу! Пусть видят, какой у них отец!
От сильного толчка он пошатнулся, чуть не упал. И этот толчок словно разбил хрупкий сосуд, в котором старался удержать свой гнев Горбатюк. Схватив Нину за руку, он рванул ее от дверей…
Но жена не хотела уступать. Вскочив вслед за ним в комнату, она снова преградила ему дорогу и закричала:
— А-а-а-а!.. Бей! Ну, бей!
От ее резкого голоса у него зазвенело в ушах.
И тогда он ударил ее…
После этого какой-то туман поплыл у него перед глазами. Сквозь туман он видел жену, упавшую на постель, слышал плач дочек.
Этот плач и особенно вид бросившихся к матери маленьких фигурок в белых ночных рубашонках ужаснул его, и он, позабыв, что шел сюда поцеловать их, выбежал из комнаты и заперся у себя в кабинете.
Вспомнив, что ударил жену, Яков вскочил с кресла и начал быстро ходить из угла в угол.
— У-у-у! — стонал он с глубокой душевной болью. Проклинал себя за то, что пришел сегодня домой, за то, что не уступил Нине и не прошел сразу же в кабинет. — Так нельзя больше, нельзя! — повторял он. — Я должен извиниться перед ней, должен…
Это решение немного успокоило Якова. Чувствуя себя опустошенным, бесконечно усталым, он решил лечь, хотя уже начинало светать.
IV
Если бы Нине в начале ее семейной жизни кто-нибудь сказал, что Яков ударит ее, она приняла бы это за злую шутку.
И вот он ударил ее… У нее все больше болела рука; но что значила эта боль по сравнению со жгучей болью сердца, раненного обидой?
За что он ударил ее? Ударил по руке, которую когда-то так нежно ласкал?
На этот вопрос, как и на многие другие, Нина не находит ответа. И сколько она ни раздумывает, для нее ясно лишь одно: Яков разлюбил ее.
От этой мысли Нина до крови кусает губы. Так во время пыток человек кусает собственные руки, чтобы заглушить нестерпимую боль…
Нина тоже не смыкала глаз всю эту ночь, которая показалась ей самой длинной за всю ее недолгую жизнь.
Когда снова уложила дочек и легла сама в холодную, неприветливую постель, ее стало трясти — то ли от холода, то ли от пережитого, — и она, прижав руки к груди, пыталась унять дрожь, ни о чем не думать, чтобы поскорее заснуть. Но мысли набегали, одна страшнее другой, и нельзя было избавиться от них, как нельзя избавиться от собственной тени.
Неожиданно у постели выросла беленькая фигурка, и старшая дочка, быстро юркнув под одеяло, улеглась рядом с Ниной, прижимаясь к ней худеньким тельцем.
— Ты что, Оля? — шепотом спросила Нина, обнимая девочку.
Оля молчала, только еще крепче прижималась к матери.
— Тебе что-нибудь приснилось?
Дочка повернулась к Нине, горячими ручонками обвила ее шею, задышала теплом в ухо:
— Если папа придет тебя бить, я буду кричать…
И только тогда Нина впервые за весь вечер заплакала. Казалось, ласка девочки растопила ледяную плотину в ее душе, и горячие слезы залили лицо. Она сдерживалась изо всех сил, чтобы не всхлипнуть, так как не хотела еще больше расстраивать Олю, но этот немой плач был самым горьким в ее жизни.
Наплакавшись, Нина почувствовала некоторое облегчение, будто вместе со слезами ушла часть переполнявшей ее боли. Она лежала на спине, боясь пошевельнуться, чтобы не разбудить дочку, сладко посапывавшую возле нее, и все думала о Якове.