Очерк прочтет и Настенька. И этот, и следующий, и тот, который он посвятит ей одной. У нее, безусловно, будет серьезное, даже сердитое выражение лица, и она, пожалуй, останется недовольна «товарищем корреспондентом», который недостаточно покритиковал всех, кого нужно критиковать.
Милая Настенька! Если б ты знала, как согрела сердце этого «товарища корреспондента», может быть, не таким сердитым было бы лицо твое, не так сурово нахмурены брови! Но и такая ты дорога ему, как воспоминание юности, как надежда на лучшую личную жизнь, по которой тоскует сердце даже у «товарищей корреспондентов»…
И Настенька, и десятки других людей, о которых написал и собирался еще писать Яков, стали для него не просто героями серии очерков, а хорошо знакомыми, очень близкими людьми. Он как бы сроднился с ними, ему снова хочется поехать к ним, снова увидеть их, узнать, как изменились они, что произошло с ними за это короткое время…
Уже перед обеденным перерывом к Якову забежала Тоня.
— Яков Петрович, танцуйте!
— Что там такое?
— Танцуйте, говорю! — пряча за спину руки, стояла на своем Тоня.
Яков вышел на середину комнаты и несколько раз притопнул ногой. Но секретарша была неумолима.
— Гопака! — требовала она.
Только после того как Горбатюк под громкий хохот Людмилы Ивановны несколько раз присел, Тоня торжественно протянула ему письмо.
«Письмо! От кого бы это?»
Яков так давно не получал никаких писем, кроме служебных, что не на шутку взволновался. Долго перечитывал обратный адрес: Харьковская область, какой-то Кравченко. А когда разорвал конверт, оттуда выпал исписанный аккуратным мелким почерком листок бумаги.
«Яша, это вы? Неужели это вы? — спрашивала женщина, скрывавшаяся под незнакомой ему фамилией. — Когда я услыхала о Якове Горбатюке, который работает в редакции, я сразу же подумала: это вы! Это, должно быть, только вы! Ведь я помню наши долгие разговоры, вашу мечту стать журналистом. А вы, помните ли вы все это, Яша?..»
Что-то знакомое, удивительно знакомое было в этих строках. Такое знакомое, что у Якова даже перехватило дыхание. Он еще не мог вспомнить своего неожиданного корреспондента, но не сомневался, что писал очень близкий ему, родной человек, и уже не мог читать дальше, взглянул на подпись и сразу же узнал ее.
Валюшка!..
Он склонился над столом и прикрыл глаза ладонью, боясь выдать себя перед Людмилой Ивановной. Еще никогда ее присутствие не мешало ему так, как сейчас. «И чего она сидит? Неужели не может куда-нибудь выйти?..» Ему уже кажется, что она нарочно, назло ему, остается в кабинете.
— Если кто спросит меня, скажете, что вышел на полчаса, — говорит он, не глядя на Людмилу Ивановну, которая, вероятно, и не подозревает, предметом какой жгучей ненависти она сейчас является…
В сквере тоже было не лучше. Люди словно сговорились и заняли все скамьи, а Якову хотелось найти свободную, чтобы сесть отдельно от всех.
Он быстро шел по дорожкам, держа руку в кармане, и письмо трепетало в его руке, как живое. Еще издали заметил свободную скамью и почти побежал к ней, боясь, что кто-нибудь опередит его.
«Яша, это вы? Неужели это вы?» — снова прочел он, и глаза его наполнились слезами. Теперь, уже не отрываясь, читал взволнованное, нежное письмо, проникнутое юным, чистым чувством и еле уловимой грустью.
«Когда я узнала о вас, то будто вернулась в нашу молодость, в наши школьные годы. Я припоминала, припоминала, припоминала и… даже поплакала немножко. Видите, какой сентиментальной старушкой стала бывшая ваша подруга!.. Мне так захотелось увидеться с вами и знаете — где? В нашей школе, в нашем классе… Чтобы никого-никого не было, а только мы с вами, и чтобы мы сидели за партой и говорили, говорили без конца. Как бы это замечательно было!
Видите, как я расписалась. Сижу вот за письмом, допишу фразу и думаю: буду заканчивать. И… не могу оторваться, и снова пишу…»
Яков закрывает глаза, хочет вспомнить, какой была Валя, хочет представить себе ее. Но как ни напрягает он память, перед ним возникает лишь неясный образ черноволосой веселой девушки, и, кроме взволнованной нежности к ней, он ничего в себе не находит. Но — странное дело! — образ Вали почему-то сливается в его душе с образом Настеньки, а от этого Валя становится ему дороже…