Он был уверен, что вернется совсем другим, что за этот месяц произойдет такая перемена, которая все поставит на свои места, все разрешит — и дальнейшая жизнь его покатится по прямым и гладким рельсам, а не будет тащиться, вихляясь из стороны в сторону, по каменистой, ухабистой дороге.
За это время Яков получил от Вали несколько писем и каждое мог бы пересказать наизусть. Приносили они ему и радостное волнение, и тревогу, ибо Валя как-то слишком скупо и неохотно сообщала о себе, и Яков чувствовал, что она чего-то не договаривает, что-то скрывает от него, а может быть, и от самой себя.
Горбатюк уже знал, что Валя перед войной, будучи на втором курсе университета, вышла замуж. По получении этого письма несколько дней он ходил злой на весь мир, так как ему казалось, что Валя жестоко обманула его. Муж ее погиб на фронте, писала она, есть у нее семилетний сын, она заведует районной библиотекой и живет с матерью, которая все еще продолжает учительствовать.
«Ты помнишь, Яша, мою маму?»
«Еще бы не помнить!» — усмехнулся Яков, прочтя эту фразу.
Высокая и строгая, она выходила к ним, когда Вале удавалось затащить к себе своего товарища, и Яков каждый раз начинал думать о своих стареньких, заплатанных брюках и давно не чищенных ботинках-обносках, доставшихся ему от старшего брата. Он краснел и нахохливался под ее внимательным взглядом, ему казалось, что даже волосы у него на голове становятся дыбом, а Валя, еле сдерживая смех, лукаво поглядывала на своего товарища и потом, когда мать уходила, неизменно уверяла его, что мама у нее очень хорошая и что они с ней очень дружно живут.
«…Она и сейчас продолжает учительствовать, хоть уже старенькая и получает пенсию. Я все время уговариваю ее оставить работу, но она и слушать меня не хочет, кричит на меня, что я еще не доросла, чтоб учить ее… Это я не доросла, в свои двадцать восемь лет!»
Странная женщина! Почти в каждом письме она напоминает о своих годах, словно хочет подготовить его к будущей встрече. Но даже это бесхитростное лукавство нравится ему.
Интересно, очень ли изменился он с тех пор, как не виделся с Валей? Найдет ли она в нем хоть что-нибудь от того Якова, который приходил когда-то на вокзал провожать ее в университет?
Якову хотелось бы сейчас взглянуть на себя, но какие зеркала могут быть в стареньком вагоне, отстукивающем своими колесами уже не первую сотню тысяч километров?
Еще вчера Горбатюк сдавал редакционные дела и вчера же после обеда сел в поезд. Имел плацкарту на среднюю полку, но уступил свое место молодой крестьянке с грудным ребенком и всю ночь продремал, зажатый между стенкой вагона и твердым, будто кирпичом набитым, вещевым мешком своего соседа. Сосед Якова — молодой старшина, весь увешанный орденами и медалями, все время падал на него, клевал его в плечо твердым козырьком своей фуражки, смачно причмокивая во сне губами. Он поднялся раньше всех и весело, будто бог весть какую новость, сообщил:
— О, уже солнце!..
И громко скомандовал:
— Подъем!..
Люди зашевелились спросонья, засмеялись и заговорили полувесело, полусердито: «Ох, и неугомонный же!», «Совсем как петух!» А он, статный и сильный, радостно улыбался солнцу и всему миру, так как возвращался на свою родную Полтавщину после четырех лет войны и еще нескольких лет военной службы в чужих краях.
— Вот и отслужил, — рассказывал вчера вечером старшина, то и дело отбрасывая назад пышный молодецкий чуб, спадавший на черные смеющиеся глаза. — Полсвета на пузе облазил и на весь наш район погребов накопал. Товарищ гвардии старший лейтенант не раз, бывало, смеялся: «У тебя, Васюта, спереди кожа наросла, как у танка броня. И пуля не возьмет!» Да и не брала. Или то уж такая судьба мне была, что в самом деле всякая дрянь от меня отскакивала, а только за всю войну ни разу в госпитале отдохнуть не привелось. Я вроде как живая история в нашем полку был, всех знал и все меня знали…
Хоть он уже демобилизовался, но все еще жил своим полком, воспоминаниями о своих друзьях-однополчанах, и видно было, что ему еще непривычно просыпаться не среди солдат, которыми нужно было командовать, и офицеров, команду которых нужно было выполнять, а среди глубоко штатских, далеких от военной службы людей.
На одной из больших станций пассажиры бегали умываться, потом не спеша закусывали, кто чем богат, деликатно отказываясь от угощения щедрого старшины. А через некоторое время между пассажирами слово за слово завязалась беседа — неторопливая беседа людей, которым некуда спешить, так как все равно не перегонишь колеса, которые катятся и катятся по бесконечным рельсам.