Ах, да, раз Таня стирала с доски и раз Сережа сидел с ней за одной партой, они же «дежурные»!
Переглянулись, встали. Класс, чувствуя себя провинившимся, полез в портфели.
— Да не бойтесь, — сказала учительница, которая была, в общем-то, вполне добрым человеком. — Ваша классная руководительница будет из дневников проставлять оценки в новый журнал!
Она улыбнулась победно, увидев их облегченно-растерянные физиономии. А когда Сережа хотел помочь ей отнести дневники в учительскую, сказала с насмешливой сухостью:
— Не надо!
И ушла. И тут звонок затрещал. Это у нее здорово получилось! А Сережа, в сущности нечаянно, остался стоять — один перед всем классом. Уроков больше не было, но никто не собирался расходиться.
— Чего замолк, Корма? Давай открывай собрание. Будем следствие вести! — закричал Тренин.
Нет, нелегко это — смотреть в глаза целому классу. Но делать нечего, и Сережа начал гнуть свою линию:
— Чего следствие-то? Алена Робертовна заводит новый журнал. Преступника она прощает. Ну и хорошо, нам-то какое дело? Соберем для Мироновой по двадцать копеек с носа, и домой, — он вынул из кармана заготовленный двугривенный и со звяком бросил в половинку земного шара.
— А чего ж тогда Садовничья пишет? Э, Садовничья?
Таня подождала, когда замолкнут крикуны. Это ей легко удалось, даже не надо было вставать или призывно поднимать руку.
— Пусть сама Миронова скажет… Миронова! Разве ты эти деньги потеряла?
— Нет, — ответила Варька, готовая заплакать от волнения.
— Садись, Миронова, — сказала Таня. И потом наконец сама встала. — У Мироновой есть доказательства, что деньги украдены. И они временно хранятся у Крамского.
— Ч-чего хранится-то? — и смеясь и заикаясь, крикнул Воскресенский. — Деньги или доказательства?
— Доказательства! — холодно объяснила Таня. Словно бы Алешка правда ее не понял. — Дай-ка их нам посмотреть, Крамской!
Доказательства — в смысле те клочочки журнальные… Но их не было сейчас у Сережи!
— Они… дома.
Причем даже не у него дома, а у Маринки Коробковой. Хотя в данном случае значения не имело.
Странно было другое: зачем Таня завела эту историю? Вчера сказала: «Я больше не участвую». А теперь вдруг… Так хотелось спросить: «Тебе что, Тань, завидно стало?»
И пожалуй, Сережа был бы не так уж далек от истины.
Когда Таня поняла, что Алена Робертовна ни при чем, ей словно обидно сделалось, ее словно обманули. Тогда-то она и сказала Сереже, что «мелкая рыбешка» не для нее. Но теперь… Вдруг Крамской стал такой излишне самостоятельный. А ведь весь начинен ее силой, ее уверенностью, ее методами работы.
Впрочем, эти мысли подавали голос в ее голове лишь тихо-тихо из темного уголка. А впереди громко возмущались совсем другие. Эти мысли кричали: «Крамской обдуривает класс, а я должна молчать?!»
Хотя на самом деле ей не больно важно было, обдуривают класс или не обдуривают. Уж мы-то знаем, каким человеком была Таня Садовничья. Весьма непростым!
— Чего-то непонятно, Корма! — закричал среди недоброго гудения Годенко Гришка. — Что за доказательства? Чего ты их скрываешь?
И в Сережиной жизни вдруг наступил довольно зловещий момент. Уже чуть ли не его самого начинали подозревать в этих семи рублях. Или по крайней мере в соучастии. А «любители справедливости» тут как тут: им бы только суд затеять, остальное неважно!
Все-таки он сумел не испугаться. Жаль, что не было здесь Маринки Коробковой, а была только эта заведенная Таней Садовничьей толпа. Но что ж поделаешь, справедливость чаще всего приходится доказывать среди не самой дружественной обстановки.
И он стал им говорить. Он не готовился заранее, а потому получилось не особенно… Зато по делу.
Он вот что им пытался растолковать. Если класс занимает первое место, то говорят: «О! Молодец класс!» А если последнее — опять: будут ругать всех.
— Гол считается, что вратарь пропустил, а на самом деле виновата вся команда, понимаете? Так же и с этими рублями исчезнувшими. Поэтому я и предлагаю: давайте просто соберем по двадцать копеек, и кончено!
Нет, его совсем не понимали: то гол, а то кража денег!
— Ну это же мы его таким воспитали!
— Кого? Вора?! Вора воспитали вором? Ну ты даешь, Кормушка!
— Могу доказать! Например, как мы Алену чуть не засудили, а она оказалась абсолютно ни при чем.
— Откуда это известно?
Тут уж Сережа, хочешь не хочешь, должен был рассказать про клочки из журнала, оказавшиеся в мироновском кошельке.
— А между прочим, Алена сама могла бы устроить следствие! Но почему-то она не устроила.
— Просто не сообразила! — крикнул Тренин.
— Не бойся, сообразила бы… Просто она человек… И мы давайте не устраивать… Неужели вам эти двадцать копеек жалко!
— Чего? Я могу первый отдать, — сказал Годенко.
И за ним поднялось еще несколько девчонок и мальчишек.
Но не успели они совершить свой хороший человеческий поступок. Им Таня помешала!
— Одну минуточку! — сказала она. — Я, например, в вашем «замечательном коллективе» не воспитывалась. И виноватой себя не считаю!
— Ну и молодец! — сказал Сережа. — А мы, кстати, никого виноватым не считаем.
— А деньги все-таки собираете?
— Да именно потому, что мы верим друг другу и не хотим копаться!
Тут его стали поддерживать хорошие люди: Гришка и Воскресенский Алеха. Но Таня сумела перекричать их:
— А все-таки мне не понятно! И я не согласна сдавать эти копейки!
Эх, зачем же она все портит? Зачем ей это надо? И тогда Сережа крикнул, уже не стараясь себя удержать, уже разрывая с Таней последние ниточки:
— Слушай, Садовничья! Не хочешь, не сдавай. Сохрани свои двадцать коп. на мороженое! Варька, обойдешься без ее двадцатника?
— Да пусть, — тихо сказала Миронова. — Конечно.
— Так, Крамской! — сказала Таня. — С тобой мне все окончательно ясно. А все-таки не надо действовать нечестными приемчиками. Я не о копейках своих переживаю. Я о классе думаю! Вчера семь пропало. А сегодня, может, кто-то уже пятнадцати недосчитается!
Кто больнее ударит?
Эх, бывают же совпадения!
Вдруг Катя Тарасова — на этот раз уже оруженосиха Самсоновой, — которая вслед за Годенкой хотела пойти и сдать двадцать копеек (а почему именно вслед за Годенкой, пусть то останется ее личной сердечной тайной), Катя Тарасова полезла к себе в портфельное отделение, где у нее лежали деньги. И вдруг тихо пискнула:
— А у меня пятнадцать рублей пропали!
Говорят, в такие мгновенья наступает необыкновенная тишина. И она действительно наступила в шестом «А», потому что каждый сделал невольный судорожный вздох: «О-ох…»
И потом очень многие дернулись проверять свои собственные денежки. Плохая то была секунда в жизни шестого «А»: никто никому не верил и все друг друга подозревали.
Лишь очень немногие не полезли рыться в своих портфельных тайниках. И Сережа Крамской в том числе. Он смотрел на одного человека, на одну девочку.
Девочка эта, между прочим, была среди тех, кто не кинулся на поиски своего кошелька. Словно знала: у нее все в порядке. Но даже издалека было заметно, как она бледна.
Она тоже отчего-то посмотрела на Сережу, причем испуганными глазами, — видно, прочитала что-то в Сережином взгляде.
Не сразу Сережа услышал победный Танин голос, не сразу перевел взгляд от того лица на Танино. И увидел ее торжествующую улыбку.
— Крамской у нас так все хорошо подсчитал. Семь рублей разделить на тридцать пять виноватых, получится по двадцать копеек. А теперь, — она спокойно вышла к доске, — это, значит, что же? Тысяча пятьсот копеек на тридцать пять… — Она взяла мел и начала на доске, с огромной будто бы заинтересованностью, производить деление.
Получалось сорок две копейки с дробями. Но Таня все продолжала свою математическую работу. И вот уже получилось сорок две и восемьсот пятьдесят семь тысячных. Нет — восемь тысяч пятьсот семьдесят одна десятитысячная. Нет! Восемьдесят пять тысяч семьсот четырнадцать стотысячных…