— Хо-хо, свет ты наш! — горько покачал головой Василь Омелько, глядя на шутников. — А земля под ногами, небось, тоже барона? Позовет он полицию, ну и опять турнут отсюда. Куда денетесь?
На Песковой горе появился и Кузьма Гай. Бледный, с перевязанной рукой, он ходил среди людей, слушал разговоры, оценивал настроение.
«Если товарищам удастся договориться и каждая рабочая семья согласится приютить у себя хотя бы одного бастующего, тогда мы скрутим барону шею, — думал Гай. — Они ушли два часа назад… Время есть, можно успеть многое сделать…»
Где-то близко послышался печальный голос:
— …Утром крестного нашли. Повесился в саду, перед дворцом наместника… Похоронили, конечно, тайно. Граф приказал всем слугам держать язык за зубами… Садовник, приятель крестного, мне все рассказал. Говорил, что честный Юзеф хотел смертью своей совесть у графа разбудить… Добрый был старик. С детства трудился. Деньги, которые получал у графа, раздавал бедным родичам. «Зачем, говорил, мне деньги? Харчи, хвала пану богу, имею, есть где голову приклонить…»
Гай молча прошел дальше. Его заинтересовал незнакомый молодой рабочий, который раздраженно спорил с людьми, сидящими вокруг костра:
— Как стадо овец! Кто во главе станет, за тем и бредем. Думаем, к зеленому пастбищу приведет! Вот, привел… Я сыт по горло! Завтра же пойду на тартак и стану на работу!
— И будешь дурак дураком! — заметил парень, сушивший над огнем куртку.
— Пусть! Я не хочу здесь околевать, как пес бездомный! Ваш Гай, наверное, лежит себе под боком у жинки в теплой хате…
Гай не задержался, молча прошел мимо.
У другого костра кто-то сквозь душивший его кашель говорил:
— Еще отаких две-три ночки на голой земле, и я, бигме,[62] богу душу отдам.
— Куда нам с бароном тягаться… — проныл его собеседник.
Люди тосковали, роптали, иные открыто обвиняли Гая и утверждали: зря присоединились к забастовке.
Гай подошел к самому большому костру, который по его совету разожгли рабочие. Яркое пламя разорвало сгустившуюся тьму, и продрогшие люди потянулись со всех сторон к огню. Когда пламя улеглось, люди плотным кольцом сгрудились у потрескивающих веток.
— Тихо! Тихо, люди-и-и!
Многие узнали Кузьму Гая.
Притихли.
— Братья! Люди! Начиная нелегкую борьбу, мы знали: барона ничто не остановит. У нас первые трудности, а я уже слышал среди вас не только роптание…
Странное чувство охватило Казимира. Неожиданно для себя он очутился в двух шагах от Кузьмы Гая. Не переводя дыхания слушал оратора, слова которого глубоко западали в душу.
Казимир читать умел, а вот писать не научился. Школу в селе открыли, когда Казимиру пошел шестнадцатый год. Известно, в эту пору сельскому парню не до учения: с утра до ночи на работе. Пришлось как-то зимой воду носить в школу: сторож захворал и слег. Тут и началось первое знакомство Казимира с грамотой. Букварь выменял у войтова[63] сынишки на деревянного медведя. (Казимир ловко умел вырезывать из дерева птиц и зверей). Взяв с мальчишки клятву, что тот не проболтается отцу, куда девал букварь, Казимир принялся за учебу. Спустя два года сын войта начал таскать из дома книги для Казимира. В этих книгах всегда описывались подвиги польских королей и принцев…
Но юноша, о котором сейчас рассказывал людям Кузьма Гай, не был ни королем, ни принцем. Его звали Данко. И он повел свой народ на волю из рабской жизни.
— «…Трудный путь это был! Темно было, и на каждом шагу болото разевало свою жадную гнилую пасть, глотая людей, и деревья заступали дорогу могучей стеной… И вот стали роптать на Данко, говоря, что напрасно он, молодой и неопытный, повел их куда-то. А он шел впереди их и был бодр и ясен…»
Отблески огня освещали открытое лицо Гая. И не одному Казимиру — многим казалось, что волосы у Гая совсем не седые, а русые, и весь он — высокий, плечистый, с живым огнем и силой, которая светилась в его очах, походил на того Данко, о котором рассказывал.
«…Остановились путники и под торжествующий шум леса, среди дрожащей тьмы, усталые и злые, стали судить Данко.
«Ты умрешь! Ты умрешь!» — ревели они.
«А лес все гудел и гудел, вторя их крикам, и молнии разрывали тьму в клочья… Данко любил людей и думал, что, может быть, без него они погибнут.
— Что сделаю я для людей?! — сильнее грома крикнул Данко.
И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и высоко поднял его над головой.
Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям, а тьма разлетелась от света его и там, глубоко в лесу, дрожащая пала в гнилой зев болота. Люди же, изумленные, стали как камни.