Анна в неудержимом порыве обняла Барбару.
— Смелая, умная, хорошая мама! Ты никогда не боялась врагов отца. Не помню, чтобы ты когда-нибудь отчаялась, хоть впереди не видела ни просвета, ни искорки надежды…
— О дитя мое, — прервала дочь Барбара. — Не такой уж и героиней была твоя мать. Нечего теперь греха таить: и боялась, и отчаивалась, и плакала украдкой от всех. Но если бы я могла прожить жизнь еще трижды, я все равно стала бы женой только Зигмунда Дембовского.
Анна невольно залюбовалась тонко очерченным профилем матери. Тяжелый узел рано поседевших волос слегка оттягивал назад ее голову, придавая женщине независимый, гордый вид.
Внезапно Анна вспомнила о самом главном, чего не успела сказать даже Ярославу.
— Мамуся, у меня будет ребенок…
Этих слов Барбара, казалось, не услышала — ее тесно обступили грустные воспоминания.
…Вот она идет по бесконечно длинному коридору с железными решетками на окнах. Рядом семенит Аннуся в белых башмачках и таких же чулочках. На дворе тепло и солнечно, Барбара в легком белом платье, и от холода мрачных тюремных стен ее знобит. Влага пробирает насквозь, не спасает и белый кашемировый шарф, наброшенный на плечи.
Наконец, знакомая железная дверь комнаты для свиданий.
«Здоров ли?» — тревожно сжимается сердце.
Открыла дверь, вошла, держа Аннусю за ручку.
С узкой деревянной скамьи навстречу им встает улыбающийся худощавый человек в полосатой арестантской одежде. Припав к его груди, Барбара забывает все слова любви и утешения, которые хотела ему сказать. Да и зачем слова? Разве он может усомниться в ее преданности? Он знает, что это не упрек, только ей очень тягостно в разлуке с ним…
Зигмунд успевает незаметно вложить жене в руку маленькую бумажную трубочку. Да, Барбара знает, кому ее надо передать…
Аннуся не прячется за мать, не боится этого бородатого человека, как в тот день, когда она не узнала своего отца. Правда, тот сердитый пан с черными усами и бакенбардами, стоящий около противоположной железной двери, почему-то не отходит, и Аннуся пугливо косится на него.
Девочка обвивает ручонками шею любимого татуся и заглядывает в его веселые, добрые глаза. Взгляд их словно говорит: «Аннуся маму слушает? Молоко Аннуся пьет? Теперь Аннуся знает, что котят нельзя купать?»
— Знаешь, татусь, а у нас в рояле завелись мышенята!
— Да неужели? — искренне удивился Дембовский.
— Мама хотела их выбросить. Я заплакала, и она оставила. А потом мама сказала: «Вот татусь узнает и будет недоволен тобой, Аннуся». Это правда, татусь? Ты бы их выбросил? Мне жалко их, — без умолку щебетала девочка.
Усадив дочку к себе на колени, Зигмунд нежно гладит ее мягкие волосенки.
— Татусь, не надо тут жить. Тут плохо, пойдем домой, — просит она.
Но в это время сердитый пан с усами и бакенбардами говорит:
— Свидание закончено.
Аннуся знает, что после этих слов сердитый пан отведет татуся за глухую железную дверь, и начинает горько плакать…
«И все это придется пережить внуку, ребенку моей дочери?» — содрогнулась Барбара.
Напрасно она уговаривала Анну лечь, не мучить себя — ведь им завтра предстоит тяжелый день.
— Немножко посижу… Может, его отпустят, — не теряла надежды Анна.
…В последнее время Ярославу часто приходилось задерживаться в типографии до полуночи, и Анна, ожидая его, читала. Когда же мать, недавно приехавшая из Праги, засыпала в соседней комнате, Анна принималась шить крохотные детские рубашонки, пряча их даже от мужа.
Но вот Ярослав, стоя на улице под окном, тихо окликал Анну. Спрятав шитье, она быстро и бесшумно спускалась по лестнице вниз — отпереть браму. Не хотелось беспокоить дворника Остапа Мартынчука. У него тяжко хворала жена — надорвалась, ставя на плиту выварку с бельем, которое она стирала жильцам дома.
…Давно утих дождь, на улице умолкли голоса прохожих, но Анна все чаще вглядывалась в темноту за окном, ждала…
Сколько раз Ярослав предупреждал, что жизнь его полна опасностей, что она должна быть готова к любой неожиданности: его могут арестовать, выслать, разлучить с ней…