Но такие удивительные глаза вижу впервые: бездонные голубые, нет, синие колодцы, в которых таится, но всё равно, выплёскивается через край боль, стыд, вина, бессилие, что-либо изменить и, в то же время, человеческое достоинство и… сила. Вот, как так? И что-то во мне щёлкает…
Нет, я не бесчеловечна. Но всех не пережалеешь, сердца не хватит, да и не каждого хочется жалеть. Может, это уже профессиональная деформация, но ко всему привыкаешь, и к боли, и к крови, и к смерти. Придёшь домой после смены, поешь и спать ляжешь спокойно, и заснёшь, и забудешь.
Но вот этого, с его бездонными колодцами, что глядят сейчас на меня, как на последнюю свою надежду, и в то же время стыдятся, забыть не смогу! Если отвернусь сейчас и дам Никитичне совершить над ним поругание, а в его глазах именно так и читается, чего он ждёт от санитарки, не прощу себе!
— Анна Никитична, передохните немного, там чайник вскипел, заварите с травками, как Вы умеете, а я пока сама с ним разберусь, — забираю баллон с аэрозолем у оторопевшей боевой подруги, — не сомневайтесь, мы справимся, — говорю ласково и спокойно. То ли бабку успокаиваю, то ли странного клиента.
— Ну, зови, если что, — даёт наказ Никитична и, несколько раз оглянувшись, в глубоком сомнении удаляется.
Я немного медлю, смотрю, как леший, а именно так сейчас хочется его назвать, затравленным взглядом провожает своего врага. А когда Никитична исчезает за поворотом, протягиваю ему руку и говорю, как можно спокойней,
— Идём! — и великан послушно хромает за мной.
Завожу его в душевую. Не в ту, что для персонала, а в специальную, для обработки пациентов. Она у нас без внутренних замков, чтобы не запереться изнутри, зато, снаружи вполне солидная защёлка. Если, какие буйные находятся, то эта душевая за место карцера служит.
В помещении широкий квадратный поддон на манер бассейна с бортом шириной в два кирпича и высотой примерно в пять, облицованный однотонно-голубым кафелем, от оттенка которого, становится ещё холодней, душевая лейка на длинном шланге и тут же уборная. Словом, всё под руками, и никаких отдельных предметов мебели, сплошной монолит, чтобы невменяемый товарищ, кои попадаются периодически, не смог нанести увечий ни себе, ни персоналу.
— Садись! — указываю ему на бортик поддона, ногами вовнутрь. И включаю тёплую воду, пускай его несчастные ступни начинают отогреваться. Горячую нельзя, там, в сосудах, возможно кровь так заледенела, что от резкого перепада температуры начнёт сворачиваться, образуя тромбы и разрушая клеточные стенки.
Он исполняет, наконец-то отбросив свой фиговый листок в сторону и зажавшись. Надев длинные толстые перчатки, командую,
— Закрой глаза и не открывай, пока не разрешу, — жмурится, а я начинаю опрыскивать его отравой для вшей и всякой подобной живности. Пока он ничего не видит, нагибаюсь сбоку и покрываю аэрозолем всё то, что он так тщательно спасал от глаз Никитичны, мужчина делает защитное движение, останавливаю, — не надо, не зажимайся, я не гляжу, — и он останавливается. С трудом, но сдерживается, вцепившись руками в бортик, а потом, как бы отрешается, отключает эмоции, будто это происходит не с ним, и вижу, что пальцы ослабляют хватку.
— Вот и посиди пять минут, потом всё смою, и сможешь открыть глаза.
Пока он так беззащитен, ничто не мешает разглядеть моего подопечного. Он сильно истощён. Судя по слишком неестественно белым ступням, особенно пальцам, предполагаю, что получил обморожение, надеюсь, не сильное, иначе, пальцам придётся сказать «пока». Интересно, в чём он был одет? Наверняка не по сезону. Впрочем, теперь уже не важно, Никитична всё упаковала и благополучно отправила в мусорный контейнер.
Тело в расчёсах, это, разумеется, от грязи и кровососов. Не мудрено. Где он спал? В каком-нибудь подвале или под трубой теплотрассы? Там помимо вшей, ещё и клопы, и кошачьи блохи водятся, бррр! Но тут поправимо. Из видимых серьёзных повреждений, только подозрительно мраморные пальцы ног. Ну и, как у любого бродяжки — истощение.
Сидит спокойно, вижу, что тело покрылось мурашками от холода, не мудрено, отопление не фонтан, а сидеть на холодном кафеле — не на печке. Но он смирен.
Выдержала положенное время и переключила тёплую воду через лейку. Здесь можно и погорячее сделать.
Загнать бы его на середину поддона, пусть сам под краном барахтается с закрытыми глазами. А сейчас ещё и отходняк начнётся в отогретых конечностях, тогда взвоет!
Будь кто-то другой, так бы и сделала, но как представила глаза, стало жалко его до щемящей боли, и только попросила его опуститься с бортика, чтобы за края не брызгать, и принялась смывать отраву сама, благо, что в перчатках.