— Танюха! Ты что и вправду повелась?! Тоже мне забаву нашла! Наша ли забота штаны ему искать? Сейчас на каталку закинем, простынкой разовой прикроем и в отделение отправим, вот там пусть его рядят во что хотят! — рубит санитарка.
Так-то она права, наша задача первичный приём, санобработка, а остальное — чужая головная боль, но мне не наплевать,
— Пожалуйста, Никитична, — канючу, — разве я хоть раз, за кого-нибудь просила?
— Ох, девка! Верёвки из меня вьёшь! — она кряхтя поднимается со своей нагретой табуретки, застеленной для тепла сверху куском свалявшегося искусственного меха, отрезанного от подола старой шубы, и нехотя отправляется в свои закрома.
А я, тем временем, наливаю бокал чая, ничего, ещё достаточно горяч, и утаскиваю со стола несколько пирожков, что мы предусмотрительно прикупили днём в больничном буфете. Свою долю отдам, фигуру надо беречь, а не плюшки на ночь жрать…
Возвращаюсь с гостинцами. Бомж, как оставила, так и сидит, никуда не сбежал, но смотрю, маникюр с педикюром себе навести успел и ножниц не убоялся, вот молодец!
— На вот, угощайся, — подаю тарелку с пирожками и бокал с горячим чаем.
Он замирает на мгновение, потом взглядывает на меня, а во взгляде неописуемое, не удивлюсь если в ноги кинется. Предвосхищаю порыв,
— Просто поешь, — и замечаю, как у него увлажняются глаза, крупные капли вот-вот готовы сорваться из-под ресниц, у меня в ответ почему-то тоже. Скорее прикрываю веки и делаю глубокий вдох, не хватало ещё устроить тут коллективный сеанс плача. Он следом за мной так же глубоко вдыхает, смаргивает, успевшие набежать слёзы, и принимает дары.
Вижу, что голоден, но не набросился, как собака, ест сдержанно и аккуратно, прихлёбывает бесшумно. А я, пока он занят, покрепче сплетаю, разъехавшуюся косу и закрепляю резинкой на конце.
В это время, Никитична вваливается собственной персоной с ворохом обносков, не фонтан, конечно, но всё чистое, обработанное,
— Вот, ряди своего подопечного! — и замечает бомжа с нашими пирогами. Надо видеть, как санитарка меняется в лице, в её тяжёлом взгляде читается такая обида, будто я предала всю её семью и ещё не родившихся потомков на три колена заодно! Она распахивает было рот, но в этот момент успеваю перехватить инициативу,
— Спасибо, Анна Никитична, я знала, что не откажете, — принимаю из её рук одежду, оставляю бомжу, — это тебе, когда поешь, оденься, — и выпёхиваю собственной грудью обратно за дверь, заодно и сама выхожу, — не будем мешать человеку переодеться.
— Ты почто ему наш ужин отдала?! — требует с меня отчёта, — нам ещё до утра вечерять и ночевать!
— Я свои отдала, — говорю тихонько, чтобы не смущать парня, заодно и Никитична, глядя на меня немного поснизит свои обертоны, — не секрет же, что до утра его никто кормить не будет, а до завтрака надо ещё дожить. К тому же, его горячим надо отпаивать, знаешь, какая первая помощь при переохлаждении? — напоминаю.
— Знаю, — ответствует хмуро, — но на всех бомжей доброты не напасешься, — продолжает ворчать, но действительно уже не так громогласно, — ладно, сердобольная, я с тобой поделюсь, — не такая уж она и бессердечная, если разобраться.
Глава 3
Поняв, что лишняя, Никитична отбывает восвояси допивать чай, а я захожу к своему подопечному,
— Ну, как? Перекусил немного? — гляжу, тарелка опустела, а он уже в штанах. Они ему до смешного коротки, как бриджи, но это не важно, даже такое нелепое одеяние, явно делает его смелее и намного уверенней. Вот и глазки повеселели. Настороженности поубавилось. Понял, что никто здесь убивать его не собирается.
— Как тебя звать-то? — спрашиваю, ни на что особо не рассчитывая, он потупившись молчит, — ладно, запишем Константином, согласен?
Энергично кивает, натягивая майку серого оттенка. По первоначальному замыслу она была белой, но замысел от безумного количества стирок, никто уже и не помнит, а майка ещё сослужит хорошую службу. Вот с обувью, похоже, засада. Никитична подогнала тапочки из кожзама, типичные больничные, и размер-то неплохой, сорок пятый, наверное, да и те малы.
— Просто обуйся, а задники можешь стоптать, — учу, как маленького. Он всё понимает и выполняет, но тут же лицо его искажает гримаса боли. Ну ясно, к обмороженным ступням вернулась чувствительность, теперь любое касание — пытка.
Тут стук в дверь,
— Веди горемычного своего, — Никитична стучит, — доктор спустился, сейчас осмотрит, как следует.
— Пошли, Костя, — зову его, и он идёт за мной, хотя каждый шаг теперь для него подвиг, тапки в руках. Смотрю, когда выходит из помещения, слегка пригибается, наверное, опасается головой притолоку задеть. И немудрено…