— Ну, что тут у нас? — это Николай Иваныч, замечательный доктор и вообще, хороший человек. Повезло, что сегодня его дежурство. Он добрый дядька, не вредный. Уже довольно пожилой и, наверное, от этого слишком мудрый, чтобы раздражаться или желать кому-нибудь зла.
— Вот, — демонстрирую своего протеже, — Константин, — Никитична бросает на меня любопытный взгляд, но помалкивает, а я продолжаю, — похоже, обморожение конечностей.
— Да я уж и сам вижу, — соглашается доктор, — а ну-ка, дружочек, да ты великан, парень! — обращается к Косте, — дай-ка, рассмотреть получше. Ложись на кушетку, — потом к нам с санитаркой, — а что это он у вас сирый да босый?
— Так на его лыжи не лезет ничего! — вставляет она, — не хрустальный, не разобьётся.
— Ох, и злюка ты, Никитична, — ворчит незлобиво доктор, а сам осматривает покрасневшие и наливающиеся на глазах, ступни пациента, — от прикосновений мой подопечный, конечно, не стонет, но сжимает до побеления челюсти, а руками края кушетки, видно нелегко терпеть.
— Ну, что там, Николай Иваныч? — мне очень важно знать, — неужели всё плачевно?
— Да не так, чтобы совсем плачевно, пока на вскидку вторая степень, думаю, поражены только кожные покровы. На днях пузыри пойдут, мокнутье, как полагается, потом кожа будет слезать. Если всё пойдёт по плану, пара — тройка недель, и заживёт. Госпитализируем, безусловно, куда ж ему, болезному, — глядит так участливо на бомжа, — никакой антисанитарии, не дай Бог ещё вторичная инфекция промешается, тогда можно и ноги потерять, — а потом вдруг задаёт вполне резонный вопрос, — а почему он молчит? Язык тоже отморозил?
И я думаю, ведь правда! Может, у человека что-то с языком? А мы тут про ноги толкуем! И как я не догадалась посмотреть?!
— А, ну-ка, открой свой роток, парень, — Иваныч уже вооружился деревянным шпателем. Костя садится на кушетке и, видя, что орудие пытки не очень страшное, послушно открывает рот, — да ничего, вроде такого, язык, как язык, — рассуждает вслух доктор, — рот, как рот, и даже зубы все на месте и на редкость в хорошем состоянии для бомжа, — почесав затылок другой стороной шпателя, предлагает новую версию, — то ли с головой, что-то, то ли зарок дал…
— Какой ещё зарок? — не понимаю.
— Да мало ли сейчас приколистов всяких, да спорщиков, тешатся, чем могут, — пожимает плечами доктор.
— Но почему Вы думаете, что прикол? — не вяжется как-то, — он худющий, весь запаршивел, да ещё и ноги обморожены, разве это похоже на прикол?
— Танюша, ты ещё слишком молода, многого не замечаешь, — вздыхает Николай Иваныч, — а я вижу за этой худобой породистого мужика с идеальными зубами и явно хорошими манерами. Посмотри, как он сел, с такой осанкой только на троне восседать!
От этого замечания Костя нисколько не смущаясь, лишь прикрывает веки, а я смотрю, действительно, он так же и в душевой сидел, будто царственная особа, и ручку мне поцеловал, так галантно и умело, и ел, несмотря на голод так, будто лишь отведать решил угощение. И думаю, сколько же загадок ещё у этого человека.
— Тоже мне прынца — нищего нашли! — выставив руки в боки, прерывает наши логические цепочки Никитична.
— Да! Хватит гадать, там видно будет, а пока в триста третью палату его, — определяется доктор, — там как раз, дедуля с переломом шейки бедра, абсолютно глухой. Так что будут отлично соседствовать, один не говорит, а второй, всё равно, ничего не слышит, — и командует санитарке, — подавай каталку, Никитична, и вези его наверх.
— Вот ещё! Такого конягу! Я не нанималась, пущай сам идёт! — Костя поднимается и порывается идти, но доктор останавливает жестом,
— Да, как же он пойдёт с такими-то ногами, да ещё и босой? — вот, что значит профессионализм и человеколюбие.
— Я отвезу! — вызываюсь, отчего лицо Константина тут же озаряется благодарной улыбкой, видимо, к Никитичне у него явно смешанные чувства.
— И чудесно, до утра всего ничего осталось, отдохнёт сейчас, ноги окончательно отойдут. Кольни-ка ему анальгин, Танюша, чтобы полегче было, а утром осмотрит хирург и назначит лечение, — потом Николай Иванович ободряющие взглядывает на пациента, — и подлечим, и пооткормим, тебя, бедолага. Эх, как же ты умудрился опуститься-то так? Ведь, не твоя это жизнь, сто процентов, не твоя! — на что Константин лишь сокрушённо разводит руками.
Я набираю в шприц анальгин, а сама не представляю, какой реакции ждать, что если он заупрямится сейчас, может, у него к уколам тоже особое отношение, как и к стрижке?