— Вставай, — говорю, — повернись спиной! — он поворачивается недоверчиво, но я перед этим, всё-таки, показываю шприц, — это всего лишь укол, не бойся!
Хорошо, что Иваныч уже ушёл, а Никитична не особо интересуется процедурами, у неё своих дел полно.
Он послушно позволяет сдвинуть штаны, чтобы открыть поле для укола, и даже не дёргается, когда смачиваю спиртом, а потом вкалываю анальгин,
— Ты — молодец! — не велик и подвиг, конечно, но почему-то я очень радуюсь, что всё прошло успешно.
Никитична, таки подогнала кресло-каталку, и мы с Костей, который, несмотря на худобу, еле в ней помещается, да ещё и коленями к подбородку, отправляемся в лифт.
— Ну, вот видишь, как всё хорошо складывается, — ведём диалог в лифте, — поживёшь в тепле, в чистоте хоть немного, а там, может и жизнь заиграет новыми красками, — я говорю, а он молча глядит на меня своими магическими глазищами, но тоже, будто участвует. И я читаю однозначный ответ в его взгляде: спасибо…
Препроводив своего подопечного в палату, вижу, что там, на свободных койках только голые матрасы и подушки без наволочек,
— Выбирай любую из трёх, а утром тебе выдадут постельное, — потом прикидываю, что лучше подальше от соседа, и предлагаю, — давай к окну, там и повеселей и посвежее, будет, — он кивает согласно, порывается уже вскочить, но я мягко кладу ладонь ему на плечо, и он оседает. Мы катим вглубь палаты.
Константин пересаживается на край кровати, я отталкиваю каталку в сторону.
Дедуля в углу, явно выспавшийся на пятилетку вперёд, тут же затевает разговор в одни ворота, сам спрашивает и сам отвечает, а я сожалею, что новый пациент только немой, слушать бесконечный не выключаемый радиоприёмник, то ещё удовольствие. Но парень, явно утомлённый и разомлевший в тепле, уже клюёт носом,
— Ну, пока что ли? — спрашиваю неуверенно, — зайду в следующее дежурство проведать.
Он вскакивает тут же и, бухнувшись на колени, хватает мою ладонь и принимается быстро энергично целовать, я выдёргиваю недоумённо, тогда он ловит вторую и снова осыпает поцелуями.
— Да, что ты, Костя, уймись! — убираю руки за спину, тогда он обхватывает меня целиком своими огромными ручищами и утыкается в живот, я в смятении. Испугался, что ли? — не бойся, никто тебя не обидит, — руки сами возвращаются из-за спины и невольно тянутся к его волосам. Они высохли давно, и теперь я ощущаю их шелковистость и густоту, проводя по макушке. Он льнёт к моим рукам и, практически вжавшись в живот, не выпускает из плена.
А у меня вдруг пропадает всякое желание из него вырываться, так и стоим: я глажу его, как мать пугливого ребёнка, которого впервые привела в детский сад и хочу оставить, и он на коленях, обнимая меня крепко и отчаянно, будто я последняя соломинка, удерживающая его от чего-то страшного и неминуемого. Разрываюсь, как оставить? Так бы и сидела рядом, и гладила по волосам, и утешала, и баюкала, пока не заснёт! Но у меня работа, надо, как-то оторваться. Что происходит?! Что со мной происходит?!!!
— Ну, будет тебе, будет, уже! — наверное, я себе это говорю, — ничего не случится, ложись на кровать, я тебя укрою, и поспи, — потихонечку расцепляю его руки и сподвигаю перебраться на койку, — утром ещё зайду.
Он очень нехотя слушается и с тяжёлым обречённым вздохом укладывается, а я замечаю, что кровать явно коротковата. Хорошо, что спинка сквозная с прутьями, можно вытянуть ноги. Но парень устраивается, свернувшись калачиком. Я укрываю его колючим больничным одеялом, стараясь осторожно прикрыть воспалённые ступни и расправляя верхний край за спиной. Он опять ловит мою кисть и, прижав к щеке, взглядывает на меня.
Как он так может? Ни слова, ни звука, а я понимаю,
— Только не бросай, я без тебя пропаду в этом мире! Я один, и у меня беда!
И я отвечаю в отличие от него вслух,
— Не брошу, обещаю, — а после этого, сама не знаю зачем, нагибаюсь и целую в щёку. Он опускает веки и руку мою тоже, а я напоследок в предутреннем мраке замечаю, как сначала к переносице, а потом дальше по лицу на подушку, скатывается из-под пушистых светлых ресниц крупная, прозрачная, как дождевая капля, одинокая мужская слеза…
Выхожу из палаты в смятении чувств! Этот странный измождённый великан всю душу мне перевернул! Что с ним не так? Да нет, что со мной не так? Это ж бомж! Да мало ли их таких, которые и всплакнуть готовы, и руки перецеловать, и на жалось придавить так умеют, что отдашь последнюю рубаху! Когда меня это трогало? Разве что в самом начале работы, лет пять тому назад, да нет, лет девять, когда санитаркой начинала. А тут так повело, что вот ухожу сейчас от него, а душа там остаётся!..