В воскресенье мы с Гришей поехали в гости к Сысу на квартиру на улице Червякова. Решили разыграть его. Увидев на пороге Осовлу, одетого в штатское, Анатоль все же узнал его и удивился:
— Мент? Что еще надо? Что случилось? А где Череп?
— Еще ничего. Ты знаешь гражданина Виктора Чаропку?
— Знаю. Почему спрашиваешь? — ничего не понимая, сказал Анатоль. — Где он? Что-то случилось с ним?
— Он обещал тебе приехать сегодня в гости?
— Ага, — согласился Анатоль.
— Так он приехал или нет?
— Не приехал, обещал и не приехал, — грустно сказал Сыс. — Обманул меня, деточка. А ты ищешь его? Что он еще натворил?
— Так вот, исполняя свои дружеские обязанности, я доставил к тебе этого шалопая, который увиливает от данного слова.
После чего я прошел из-за стены в дверной проем. Сыс радостно обнял меня и чмокнул в щеку.
— Молодец, Витовт, что приехал и мента привез.
В тот день Гришка удостоился особого внимания Анатоля. Узнав, что Гришка мой друг, а поэтому он не посадил нас на сутки, Анатоль зауважал его, а когда тот признался, что назвал сына Максимом в честь Максима Богдановича, полюбил его всей своей пылкой душой. «Свой мент, наш хлопец. Если б все менты были такими, Беларусь давно была бы белорусской», — радостно говорил Анатоль. Мы, чтобы не разочаровывать Анатоля, так и не рассказали ему про нашу аферу.
Я мог очень многое написать про Анатоля Сыса, про наши совместные похождения. Например, как мы разыграли в «Ислочи» Алеся Асташонка, пригласив его по телефону на беседу, но не сообщили номер комнаты, и тот полночи носился по коридорам, оглашая их кличем: «Сыс! Где ты же, Сыс?!» Про нашу поездку на творческий вечер журнала «Калосся» в Полоцк, где Анатоль во время выступления вдруг расплакался и, стыдясь своих слез, покинул зал. А на обратном пути в Минск в нашем купе всю ночь занималась любовью (так сейчас называется подобная вещь) горячая парочка. Сыс притворился, что спит, и, как и я, терпеливо слушал под стук вагонных колес разгоряченные стоны и оханья. Утром он с отвращением сказал: «Потрахались, как кролики, и людей не постыдились. Потрахались и разбежались. Вот такая теперь любовь». Мог рассказать, как на мой день рождения, который мы праздновали в «Мутным воку» — баре Дома искусств, Анатоль поднес мне на руках подарок — расфуфыренную и размалеванную, с девичьим бантиком в волосах, худую, как кляча, пьяную в дым проститутку. Положил ее на стол. «Вот тебе подарок, мой котик». От такого подарка я отказался и еле-еле избавился от надоедливой девицы.
Можно вспомнить, как Сыс втихую вынес из мастерской Квятковского мой портрет, который Алесь долго рисовал и который ему нравился. Я был представлен на портрете в образе средневекового рыцыря в рыцарских доспехах с длинными серебряными волосами, лежавшими на моих плечах, как мантия. Квяту предлагали за портрет хорошую плату. И вот Анатоль, выбрав момент, стащил портрет, чтобы только показать его моей маме. Портрет не влез в такси, и пришлось класть его в багажник. Когда Квят узнал, его возмущению не было предела. Решил, что кража портрета моих рук дело. Дозвонился и раздраженно спросил, где работа. Ответил ему Анатоль, прямо и внятно: «Успокойся, Квят. Твоя работа у нас. Искусство должно принадлежать народу. Вот пускай тетя Зина посмотрит, какой у нее уважаемый сын и какие у него хорошие и талантливые друзья. А если задумаешь продать «Чаропку», так я тебе его не верну. «Чаропка» должен быть в Беларуси и для белорусов». Портрет мы назавтра привезли Квяту, потому что он дал Анатолю слово, что не продаст своего «Чаропку» ни иностранцам, ни своим коллекционерам, а передаст в литературный музей, что, в конце концов, и сделал. И теперь «Чаропка» пылится где-то в запасниках, ждет, когда я уйду с этого света, чтобы о нем вспомнили.
Что еще переворошить?
Хватит и того, что про Анатоля рассказано и написано, а эти воспоминания я написал, чтобы еще раз пережить радостно-волнующие мгновения наших встреч, разобраться, кто он был и каким же он был. Я не приукрашивал Сыса, хотел оставить о нем память как о живом человеке со всеми его достоинствами и пороками, плюсами и минусами.
Анатоль искренне стремился что-нибудь сделать для возрождения Беларуси, о чем и свидетельствует его деятельность в «Тутэйшых», куда он тянул всех, кто хоть что-то пробовал писать. Он организовывал первые митинги «Дзядоў» в 1987 и 1988 годах, он же читал свои стихи перед собравшимися людьми, наполняя общую душу толпы болью за Родину. Когда Беларусь стала независимой страной, ему уже не было за что бороться, разошлись «Тутэйшыя», и Анатоль словно утратил смысл жизни. Стал ненужным вчерашним соратникам, которые боялись, что он своими непредсказуемыми выходками скомпрометирует их, чистеньких и пушистых. Его воспринимали как нечто неизбежное, неумолимое, что приходится терпеть, но чаще избегали. Ему не нашлось места ни в старой, ни в новой — независимой — Беларуси. Неслучайно Анатоль написал: «У гэтай краiне не маю я дому… долi… Бога… роду… песнi… волi…» Это монолог самого Анатоля Сыса, его мысли, его чувства. Он назвал балладу «Маналог Афанасiя Фiлiпавiча», чтобы скрыть правду о себе. И хотел жить, как свободный поэт: «Нi грошай, нi славы — я волi хачу». Жил широко: день за неделю, неделя за месяц, месяц за год. Болезнь съедала его вживую, Анатоль душился кровавым кашлем («I я не могу так болей жыць, я задыхаюся, я памiраю…»). Свой поэтический дар он отдал нам, а себе оставил право быть самим собой. Он тянулся к людям, и они тянулись к нему, а умер в одиночестве, когда «свае ногi дажыў» и не смог подойти к двери, открыть и позвать людей на помощь. И раз Анатоль жил по совести, а она чистая, то и предстал перед Богом со светлой душой. Так зачем плакать о нем? Как завещание воспринимаю сейчас его пожелание, записанное в подареном им «Пане лесе»: «Вiця Чаропка, коцiк ты мой, табе дорыць сваю кнiжку… …Анатоль Сыс! А ведаеш, за што? За тое, што ты так любiш жыцьцё. I ты нiкога не слухай — жывi, жывi ды й жывi! 21 студзеня 1998 г. Менск».