Находилась мастерская в подвале одного из домов вблизи филармонии. Туда и повадился Анатоль, знал, что ему будут рады, и угостят, и накормят чем бог поделился с художниками или с их друзьями, которые также околачивались там. Это было райское место, расцвеченное красками полотен, здесь можно было спрятаться от суетливого бега повседневности, серости или непогоды и отдохнуть душой в веселой беседе. Бывало, эти беседы превращались в бездумные пьянки, когда, обессиленные, мы падали на диваны и отрубались. В одной из таких гулянок Анатоль заступился за женщину, подружку Кулика (Куликова), с которой тот из-за чего-то погрызся. Анатоль относился к женщинам ласково-услужливо, готов был стелиться перед ними, стремился чем-нибудь угодить: поцеловать ручку и щечку, бросить россыпь красивых слов, что-то подарить, прочитать им свое стихотворение. Неудивительно, что женщины любили этого, казалось, колючего и резкого поэта. Я не исключаю, что ершистость Анатоля была формой защиты его поэтической души. Своеобразной мимикрией, когда Сыс-человек защищал Сыса-поэта. Это было видно даже по его столам в квартире. Сумбур на столе, за которым велись хмельные беседы, и — чистота, порядок на письменном столе, накрытом белоснежной скатертью. Стол, за который он никого не пускал, потому что там записывал стихи, — это был его алтарь.
Так вот тогда Анатоль заступился за женщину, даже вскочил с кресла на ноги. Полупьяный Кулик схватился за топор и слегка тюкнул им по голове Анатоля. Именно тюкнул, а не ударил. Наверное, хотел его отрезвить. От неожиданности Анатоль окаменел, как статуя. Из-под кепки ручейками потекла по лицу кровь. Я вырвал у Кулика топор и закинул его подальше от беды под диван. Все были шокированы поступком Кулика, и он сам опешил. Сыс тоже утратил свой запал, позволил промыть водкой ранку (рассеченную кожу на бритой голове) и наклеить пластырь, за которым я сбегал в аптеку. Ему даже нравилось, что все суетились вокруг него, жалели, как раненого воина. На Кулика посыпались укоры. Как он мог поднять руку на великого поэта? Совсем пропил соображалку. Тот попросил прощения, и был Анатолем помилован чмоканьем в щеку. «Деточка ты глупая, не можешь пить — не пей. Больше наливать тебе не надо».
Но выяснилось, и наливать нечего, и от этого всем стало грустно, особенно раненому Сысу. Он, насупившись, сидел за столом и смолил сигарету за сигаретой, выдувая клубы дыма. Казалось, ни с кем не хотел разговаривать, будто обиделся на весь мир, что так жестоко и несправедливо относился к нему.
В состоянии полной нищеты ищешь самый маленький, почти нереальный шанс: а может, повезет на этот раз и что-нибудь выгорит. Я вспомнил, что у меня должен быть гонорар за три рассказа, напечатанные в «Нёмане». И Сыс сразу оживился, сам позвонил в журнал и узнал, что, действительно, Чаропку ждут деньги. Можно хоть сейчас подъехать в редакцию и получить их. Эту новость компания радостно приветствовала. Праздник продолжался.
Сыс поехал со мной в редакцию, которая находилась через остановку от нашего логова. Честно говоря, я с радостью избавился бы от Сыса и всей компании (этой бедной босоты) и поехал бы домой. Анатоль не отцепится от меня, прилипнет пиявкой, пока не высосет все деньги, а мне не хотелось бездумно спустить их на гулянку. Но дружеская солидарность принуждала «полечить» алчущих хмельного питья друзей, «уважить» их. Я щедро проставился, благо сумма позволяла проявить шляхетную щедрость, даже бананы и апельсины приобрел к сырам, колбасам, консервам. Было что выпить, было чем закусить. Мы вернулись в мастерскую, как римские триумфаторы, гордясь своей победой, обремененные богатыми трофеями, которые получили в магазине за гонорарную выручку. Было время, была эпоха, когда и литература кормила и вселяла в автора чувство своей значимости.
И бедная босота продолжила пиршество. Снова зазвучали радостные звучные голоса, которые перекрикивал Анатоль. Он жаждал прочитать свое стихотворение и, когда все угомонились, прочел бессмертный «Пацiр». Каждый выпил за себя из этой чаши. Концовка стиха, безусловно, отличная. Как бы там ни было, а своя рубашка ближе к телу, и человек думает прежде всего о себе. Ну и пусть пьет на здоровье, лишь бы преждевременно не покидал этот мир, родных и друзей. Пускай пьет из чаши, рюмки или из пистолетного дульца, лишь бы был с нами, лишь бы не жили мы воспоминаниями о нем, потому что после смерти узнается цена человека, когда нам его не хватает и мы уже никогда не увидимся с ним. Когда мучаешься от того, что был невнимателен к нему, и уже не попросишь прощения. Но, невидимый, он всегда присутствует где-то рядом, как привидение, и мысленным взором можно его увидеть, только оживи образ в душе. Никто тогда за столом не думал, что через четыре года (какая малость) Анатоль уйдет от нас в вечность — в некий глупейший момент, одинокий и покинутый друзьями, что не смогли тогда оказаться рядом и спасти. Я пробуждаю образ в своей душе, вижу его. Мрачно-задумчивого, с нахмуренным сплюснутым лбом и лысой головой, нелепой рыжей бородой. И если бы не красно-бело-красная лента над надгрудным карманом его джинсовой куртки, Анатоля смело можно принять за некоего боевика, дай ему только автомат в руки, а не бутылку, — и схожесть полнейшая. Вот почему я не хочу прихорашивать его образ, он должен жить своей судьбой и в воспоминаниях быть таким, каким был, а не причесанным, пристойным, отретушированным, будто для глянцевого журнала истории. Меня просили, чтобы не писал про Анатоля дурного, не позорил его, потому что это за меня сделают враги. Но если у Анатоля есть прекрасные стихи, то они как раз и родились из его беспутной жизни, как цветок эроса из житейского сора, как ребенок из греха, как творец из мук — ничто не дается просто так. А вдохновение только поднимает чувства наши сострадательные на поэтическую высоту.