— Ату его! — раздались веселые крики со стороны деревни.
Брэн медленно вынырнул из воспоминаний. Бежали по озеру собаки, захлебывались лаем, гнали по снегу тонкую, спотыкающуюся фигурку.
— Ату! — вновь крикнули мальчишки.
Брэн видел, чувствовал, что собак уже не остановишь. Догонят человека, не пощадят. Разорвут.
Он метнулся наперерез стае, толкнул жертву в сугроб, встал между ней и оскаленными рвущимися к человеческой плоти тварями.
Распластался в прыжке огромный вожак. Лязгнул зубами, заскулил отчаянно, получив кулаком в брюхо. Покатился по снегу, пачкая белым черную, как смоль, шкуру и в тот же миг завыл, когда его догнал удар в мохнатый бок.
— Э-з-з-з-ер! — крикнул Брэн, утихомиривая стаю.
Псы захлебнулись лаем. Успокоились вновь потревоженные вороны. Над озером стало тихо. Почти тихо. Поскуливали едва слышно собаки, униженно ложились на снег, открывая беззащитное брюхо, взглядом умоляли простить и в то же время жаждали наказания.
— Элле! — выкрикнул Брэн заветные слова, приказывая стае убираться.
Собаки вскочили на лапы и бесшумно, опустив головы, поджимая хвосты, убежали к деревне.
— Что удумали, негодники! — подоспел старейшина, отвесив подзатыльник одному из застывших в стороне мальчишек, — живого человека собаками травить! Вот скажу вашим, ссинят так, что седмицу сидеть не сможете!
Брэн не слушал, не до старика ему было. Все внимание его приковала жертва, и Брэн, заинтересованный, опустился на корточки перед все так же застывшей в сугробе фигуркой. Мальчонка, зим пяти, не больше, худой настолько, что, казалось, сейчас переломится от ветра, дрожащий в тонком, местами прохудившемся плаще. Шапки нет, волосы не каштановые аль светлые, как у большинства вокруг, а черные, как смоль, падают на лицо слипшимися от снега прядями. Видно лишь дрожащие пухлые губы и бегущую по подбородку слезу. Одну, а следом за ней и вторую.
Плачет он тоже странно, бесшумно. Не шмыгает носом, не трясется от рыданий, не жалится, лишь все так же сидит неподвижно, уставившись в снег между коленями, как сломанная кукла в прохудившемся одеянии. Мелкий еще совсем, а уже всеми нелюбимый. Как пришлый волчонок в собачьем помете.
— Ну же, малыш, — тепло сказал Брэн, отведя от лица мальчика мокрые, тронутые снегом пряди волос.
И застыл в удивлении — никогда не видел он таких глаз, как у этого мальчишки. Огромные, практически лишенные белка, они были темными и бездонными, как ночное небо, и зрачок в них почти не отличался от радужки. Колдовские глаза. Недобрые. И в то же время — жадные. До тепла. До ответного взгляда, в котором не было бы злобы.
В Брэне злобы не было. Лишь жгучий интерес. Будто не человека перед собой он видел, а дивного зверька, которого хотелось приручить. Поднялась в душе знакомая волна тепла. Брэн не ладил с людьми, это правда, зато ладить со зверями у него получалось очень даже неплохо. А в этом мальчике было больше от дикого зверя, чем от человека.
— Как тебя зовут? — тихо спросил он, удивленный влажным от испуга взглядом ребенка.
И тотчас, сам не поняв почему, добавил:
— Волчонок…
В ответном взгляде зверька вдруг появилось осмысленное выражение, даже интерес. На миг он перестал дрожать и… улыбнулся.
— Волчонок он и есть, — сказал за спиной забытый ими старейшина.
Услышав его голос, мальчишка сразу же сник. Как и все зверьки, хорошо чует спрятанную за ровными словами неприязнь. Такого не обманешь. Притворной лаской за собой не поведешь. Такому искренность нужна, а где же ее взять в ненавидевшем все «иное» старейшине?
Брэн отвел взгляд. Он старейшину очень даже понимал. Этот человек привык жить по правилам, созданным людьми да богами, а подобные волчонку ни в какие правила не вписываются. К их сердцу другая, особенная дорожка нужна. А искать особенные дорожки удел не для всех.
— Потому деревенские щенки так его и ненавидят, — продолжил старик.
Ты ведь тоже ненавидишь, старый пес, хотелось сказать Брэну. Он ободряюще посмотрел на мальчика и получил в ответ слабую тень улыбки.
— И не вопрошай ты его, — в голосе старейшины долг боролся с недоверием, — без толку это. Немой мальчонка. Как сюда с первым снегом явился, так и словом не отозвался.
— Пришлый? — тихо спросил Брэн, протягивая мальчику руку.
— Пришлый, — подтвердил старейшина. — С матерью явился. Едва живая была, да еще с волчонком и девчушкой. Откуда, никто и не знает. А как пришла, так в лихорадке и свалилась, наши бабы ее выходили. Худющая, в кости тонкая, как и мальчонка ее. И столь же неразговорчивая. Зато ее девочка всех баб к себе прилепила. Хоть и три года малышке, а уж настолько мила да сообразительна, что сердце любого растопит.
И настолько обычная, что зубы, небось, от скуки сводит, сказал про себя Брэн, почуяв в голосе старейшины плохо скрываемое тепло. А вот звереныш очень даже необычный. Интересный.
— Ну же, — настаивал Брэн, все так же протягивая руку мальчику. — Не веришь мне, волчонок?
Мальчик улыбнулся, на этот раз открыто, почти радостно. Из колдовских глаз его убежал куда-то страх. И звереныш, посмотрев открыто, даже с вызовом, вцепился в протянутую ладонь ледяными пальцами, а с губ вдруг запросились заветные слова. "Брось, — одернул себя Брэн, — не зверь он, человек, так его не успокоишь".
— Вот и умница, — сказал Брэн, помогая мальчику встать. — К матери моей пойдем, обсохнешь, поешь, и жизнь уже не будет казаться столь мрачной.
Говорил и сам не верил. Трое младших братьев дома, сестренка пугливая и отец больной, а он туда чужого приводит.
Дома оказалось все гораздо хуже, чем он думал. Серо, уныло и тихо, как в могильнике. Ни тебе смеха младших, ни тихого голоса матери, суетившейся за занавеской на кухне, ни разносившегося по хате аромата свежей выпечки. Лишь тишина, мрачный солнечный свет, льющийся через желтые занавески и витавший неприятный запах гнили.
Сестра, которой едва минуло двенадцать, прихода брата даже не заметила. Бледная и худющая, она сидела у окна и латала рубашку одного из братьев. Рядом с ней на скамейке пристроилась трехцветная пушистая кошка. Мягко спрыгнув со скамьи, кошка бесшумно подошла к гостю и, утробно замурлыкав, вдруг потерлась о его ноги.
— Брат! — Ора задрожала и чуть было не выронила иглу.
Спохватившись, она отложила шитье, вскочила со скамьи, пригладила ладонями шерстяное платье и, неловко бросившись Брэну на шею, поцеловала в щеку.
— Я так рада, что ты приехал, — прошептала она на ухо.
— Совсем плохо? — спросил Брэн, погладив сестру по густо вьющимся волосам. Захотелось вдруг приласкать, успокоить... извиниться, что бросил, забыл, так давно не возвращался домой. А ведь она, глупышка, ждала, по глазам видно, что ждала... и даже не винила. Вот жеж... никто не винит, хотя Брэн и виноват. Бесконечно виноват.
— Совсем, — всхлипнула она.
Отстранившись, она взяла брата за руку и повела в дальний угол общей комнаты, огороженный занавеской. Откинув тонкую ткань, на миг застыла у кровати отца, поправила одеяло, провела пальцами по заросшей щеке больного и отстранилась, давая дорогу брату.
Некоторое время Брэн стоял неподвижно, не осмеливаясь принять, что когда-то сильный, выносливый и, казалось, несгибаемый великан теперь беспомощно лежал на узкой постели, закрыв глаза и тихо постанывая в тягостном сне.
И вдруг всей кожей ощутилось, как начинает рушиться любимый уютный мирок, как опутывают ноги и руки толстые жгучие цепи. Ведь старейшина прав. И если отец не поднимется с постели, Брэну придется занять его место… Но разве это главное?
— Держись, — прошептал Брэн, чувствуя, как слабеет. — Не смей уходить за грань… мы еще не успели примириться, слышишь?
Отец судорожно вздохнул во сне, а Брэн вдруг с удивлением почувствовал, как в его ладонь скользнула прохладная детская ладошка.
— Ну что, волчонок, — спохватился Брэн, задергивая занавеску. — Я тебе ужин обещал, да?
Мальчик лишь улыбнулся, по-взрослому улыбнулся, одними губами, а глаза его, выразительные, чуть поблескивающие в полумраке, все еще оставались неожиданно серьезными и понимающими.