Дождавшись, пока спешатся Сеен и сопровождающие их дозорные, Арман вслед за опекуном медленно поднялся по скользким ото льда мраморным ступенькам и вошел в открытые слугами тяжелые двери.
Внутри было тепло, шумно и невыносимо душно. Тихим шелестом проносились по просторной зале стоны, крики боли, лихорадочный шепот. Ровными рядами лежали на земле тюфяки, непереносимо пахло гноем, мокрой от пота тканью и какой-то неуловимой вонью, которой Арман никак не мог найти названия. Ошеломленно посмотрев на лежавшую у его ног, глядящую в потолок невидящими глазами седовласую женщину, Арман с шумом выдохнул и чуть ли не бегом устремился вслед за успевшими отойти уже на десяток шагов мужчинами.
Кажется, Эдлай что-то говорил. Кажется, Сеен ему что-то отвечал, Арман не слышал и не понимал слов. Он смотрел на старика, кусающего до крови губы, на мечущуюся в бреду девушку, выкрикивающую неясно чье-то имя, на сидящего у колонны мужчину с бессмысленным, страшным взглядом, баюкавшего отрезанную до локтя руку, и чувствовал, что сходит с ума от чужой боли.
«Я хочу уйти отсюда!» — подумал Арман, механически выхватив из слов Сеена фразу «ритуал забвения».
И сразу же окатила с головой жаром злость. Арман вмиг забыл и об этом зале, и о больных, и даже об усталости, которая раньше казалась почти невыносимой. Его захлестнуло яростью. Вскипела в жилах кровь, ослабели вдруг колени, а перед глазами встала темная пелена. Только сейчас поняв, зачем его на самом деле привезли в замок, Арман до боли в костяшках пальцев сжал кулаки и прошипел:
— Не дождешься! Я отказываюсь, слышишь, я отказываюсь забывать о своей любви к брату!
Сволочи! Они всего лишь сволочи! Все! И слова какие Эдлай говорит… правильные:
— Мертвых надо отпускать.
Да Арман знал, что надо отпускать, но не мог. Потому что боль, воспоминания, безумная тоска внутри — это все, что Арману сейчас осталось. Если это уйдет… то потом что?
— И помни о нашем договоре, мальчик, — продолжал опекун.
Договоре? Горько как… от этого их договора. И от слов их горько. И от жизни этой… той самой, за которую так цепляются все в этом зале. Ну чего ради, скажите, за нее цепляться? Кому она нужна? Хотите… берите! Сколько влезет! Ну же! Только оставьте его в покое!
— Церемония забвения в наш договор не входила! — прошипел Арман, чувствуя, как подбираются к горлу слезы беспомощности. — Ты не можешь, ты не имеешь права меня заставить!
— Я твой опекун, Арман, — спокойно ответил Эдлай. — Я имею право на очень многое.
Вот как оно на самом деле? А Арман уже успокоился, расслабился, доверился. А тут на тебе… «я имею право на что угодно, а ты и слова не скажи?» Не дождетесь!
Посмотрев в потемневшие глаза опекуна, Арман резко развернулся и, не спросив разрешения удалиться, почти бегом пролетел между разложенных на полу тюфяков и влетел на второй этаж, в первую попавшуюся дверь, за которой оказался узкий коридор с ровным рядом окон по одной стороне и с таким же ровным рядом дверей по другой.
Долго сдерживаемая боль вернулась и захлестнула с головой. Глядя в окно на заходящее за стены замка солнце, Арман прижался пылающим лбом к стеклу. Проклятый опекун… Проклятый Сеен. Проклятое наследство и ноша главы рода! Чего они все от Армана хотят? Он всего лишь ребенок… он хочет вернуться в школу, во времена, где не надо было притворяться, не надо было искать в дружбе тайного умысла. Он хочет вернуться в их городской дом, где каждый вечер ждал его дома молчаливый Эрр… где мачеха, оказывается, защищала, помогала… здесь ему никто не помогает… тяжело.
Боги, как же это тяжело! А теперь все забыть? Оставить чувства к этим людям в прошлом? Последнее, что давало ему силы дышать, двигаться дальше? Потому что там его любили… там были люди, которые его по-настоящему любили… единственные… кто любил.
— Мне проводить вас в вашу комнату, архан? — ледяной водой окатил чужой голос.
Арман резко выпрямился и обернулся, увидев в льющихся через окна лучах закатного солнца мальчика в простых одеждах из некрашеной шерсти. Коричневые волосы его, отливающие в буром свете красным, были гладко зачесаны и скреплены серебреным обручем, ярко-синие глаза смотрели спокойно и слегка… грустно, наверное, бледное лицо казалось болезненным и уставшим.
Уловив в этих странных глазах отблеск той же боли, что клубилась сейчас в его душе, и тот же страх, когда жизнь разлетается на осколки, и не знаешь, не хочешь знать, что будет в следующее мгновение, и мучительное одиночество, в котором поговорить не с кем… Арман задохнулся. Хоть мальчик был худ и болезнен, а так похож на него самого, что дыхание на миг перехватило. Будто оба они прошли через ту самую боль… но прошли как-то иначе, в чем иначе, Арман еще не мог понять. Опыта и ума не хватало.
Хорошо быть взрослым. Не чувствуешь себя таким дураком.
— Почему ты? — прохрипел он.
— Простите, — опустил взгляд мальчик, и на бледных щеках его вспыхнул лихорадочный румянец.
— Почему извиняешься? — все более удивлялся Арман, чувствуя, как с каждым вздохом возвращается к нему хладнокровие.
Быть слабым он позволит себе позднее, когда останется один в своих покоях. А пока нельзя. Не перед чужим... вообще не перед кем.
— Я… — вновь почему-то смутился мальчик. — У вас нет хариба… я буду за него, пока вы… в этом замке.
— Ты ведь архан, да? — удивился Арман, заметив выглядывающие из рукавов незнакомца синие татуировки. — Так почему прислуживаешь?
— Мне… приказали.
— Кто?
Мальчик побледнел так сильно, что Арману расхотелось спрашивать:
— Не важно.
Пусть уж ведет, раз приспичило, какая разница почему? Арман не знал этого замка, а плутать по коридорам сейчас не хотелось, да и сил совсем не осталось. Как не хотелось и расспрашивать этого мальчика. Завтра расспросит. Может быть.
— Проводи в мою… комнату.
Мальчик поспешно, слишком поспешно, развернулся, взял с пола фонарь с медленно догорающей за ажурными металлическими стенками свечой и открыл одну из дверей, проведя Армана к крутой, винтовой лестнице, освещенной тусклыми светильниками на голых, выложенных из камня стенах.
— Как давно ты тут? — спросил Арман, не выдержав давящей тишины.
— Несколько дней, мой архан, — почти неслышно ответил мальчик.
Странный он какой-то. Не слабый и не хилый, нет. Спину вон как ровно держит, ровнее Армана, и движения плавные, едва уловимые, как у гибкого, сильного зверя… Таких в школе учителя любили и всем в пример ставили. На уроках, на тренировках они были как хорошо заточенные клинки, неуловимые и смертоносные, а взгляд их…
Арман на миг остановился — ледяной и острый, не такой, как у этого мальчишки. И слух великолепный — как бы бесшумно ни двигался Арман, а мальчик уловил, что за ним более не следуют, застыл на ступеньке, обернулся и уколол встревожено-вопрошающим взглядом:
— Мой архан?
— Ты из моего рода? — выдохнул Арман, понимая все меньше.
Почему такого, как этот, заставили служить? Почему не отправили, куда следовало, в хорошую школу, под присмотр учителей и наставников? Почему заставляют оставаться в этой дыре, это же…
…глупо, подобрал наконец-то нужное слово Арман, поднимаясь вслед за мальчиком по лестнице. И расточительно. Потому что каждый человек должен быть на своем месте, так говорила мачеха… может, она была права. Нет, точно права. Служить должны такие, как хариб Эдлая — тихий и молчаливый. А не этот…
— Да, мой архан, — ответил после недолгого молчания мальчик.
Толкнув небольшую дверь вверху лестницы, он придержал тугую створку, пропуская Армана в узкий и короткий темный коридор. Здесь было гораздо спокойнее, а все звуки, столь хорошо различимые этажом ниже, казалось, куда-то пропали. Арман вновь почувствовал накатывающую волнами усталость. Дико хотелось упасть прямо сейчас на кровать и забыться тяжелым сном. Еще немного потерпеть... проклятая слабость. Раньше он не уставал так быстро.