— Хватит! — вмешался виссавиец. — Больше он не выдержит.
Веревки перестали держать, и Арман, обессиленный, свалился на паркет. Он никогда и никого так ненавидел, как опекуна в тот миг. Он хотел встать, но вновь упал на пол, содрогаясь от пронзившей спину боли. Огнем рвало все — изрытые ранами спину и бока, гордость, душу.
— Помоги ему, — попросил Эдлай виссавийца.
Арман чуть было не засмеялся через волны слабости. Попросил! Подлец!
— Твой ученик не понял и не принял урока, — мягко ответил целитель, опускаясь перед Арманом на корточки. — Плохо. Очень плохо. Дальше будет хуже.
Его руки скользнули к и без того израненной спине, и, не выдержав, Арман закричал. Он слышал, что за исцеление платят болью, но не так же? Внутри все горело, катились по шее крупные капли пота, весь мир исчез, а Арман завис в жаре, как в янтаре, с трудом, огромным трудом пытаясь дышать… Отпустите! Проклятие, отпустите!
— Дыши, мальчик, — прорвался через огонь голос целителя, и мир вокруг вдруг вспыхнул красками и запахами.
Все осталось прежним: и льющийся через окна свет, и едва слышный перезвон хрусталя, и блеск паркета. И запах крови, тревожащий ноздри, никуда не делся. Зато дышать было так приятно, хорошо. Лежать вот так — хорошо.
Глаза опекуна вновь вспыхнули синим, и пятна крови исчезли, а через распахнувшиеся окна ветер принес запах листьев и земли.
— Ты… — медленно поднялся Арман.
Тело слушалось неохотно, не верило еще, что может вот так двигаться и не быть наказанным болью, туника, недавно рваная и пропитавшаяся кровью, была вновь целой. И окна, подчиняясь магии Эдлая, с глухим стуком захлопнулись, и лязгнули, опускаясь, задвижки.
— Ты… — Арман сжал кулаки и направился к опекуну. — Как посмел?
— За глупости надо платить, Арман, скажи спасибо богам, если отделаешься в следующий раз так легко.
— Перед всеми меня выпорешь?
— Я никогда этого не сделаю, — так же ровно, как неразумному ребенку, ответил Эдлай. — Твои промахи и твое наказание — это то, что навсегда останется между нами.
— Ненавижу! — взвился Арман. — Ненавижу тебя!
— Сегодня за свою ошибку поплатился ты. В следующий раз поплатится кто-то другой. Помни, Арман, будет хуже.
Хуже? Арман не слышал. Он вылетел из залы, промчался по сети коридоров и вновь выскочил на тренировочный двор. Он выхватил у следовавшего за ним слуги меч и набросился на стоявшего в окружении дозорных старшого. Крепкий, совсем еще молодой Люк встряхнул каштановыми кудрями и, улыбнувшись, плавно ушел с линии удара, высвободил из ножен собственный клинок:
— Кто же тебя так разозлил, Арман? — лучезарно улыбнулся он, скидывая на песок плащ. Стоявшие за его спиной дозорные понимающе хмыкнули, отходя в сторону. — Обычно ты спокоем и холоден. Помни, ярость не всегда помощник в битве.
Арман вновь напал и сам не заметил, как оказался на земле. Протянутая рука, смешок в прищуренных глазах дозорного, захлестывающая разум ярость… и вновь купание в пыли. Так часто, как в тот день, Арман никогда не проигрывал. И лезвие целовало горло, и глаза молодого сильного старшого, блестели сочувствием. Жалеет? Армана жалеют?
Он успокоился, лишь когда солнце опустилось за деревья, а тяжело дышащий старшой протянул ему фляжку с вином.
— Мне нельзя пить, — сказал Арман.
— Сегодня все можно.
— Где Эдлай?
— Разве архан тут был? — искренне удивился старшой. — Жаль, что я не успел с ним перекинуться парой слов.
Арман зло оттолкнул фляжку и убежал в поместье, стремясь как можно скорее поговорить с опекуном, высказать ему все, что на сердце. Но слуги тоже не знали, куда делся Эдлай, и был ли он тут вообще.
Арман пытался объяснить, расспросить, но рожане шарахались от злого арханчонка, как от зачумленного, падали на колени и чуть лбы о пол не разбивали. Боялись. Поняв, что ничего он от них не добьется и Эдлая сегодня не увидит, Арман зло махнул рукой и сдался.
Ему надо успокоиться. Прямо сейчас. Боги, ему всего тринадцать, а его все боятся! Арман нервно засмеялся, влетая в спальню, и чуть не сбил с ног стоявшую у самых дверей бледную девушку, чуть старше его самого, с огромными, ярко-синими глазами и круглым, симпатичным личиком, обрамленным шоколадными кудряшками:
— Мой архан, — сказала она, поставив на стол у окна поднос с холодным мясом и еще теплым хлебом. — Вы сегодня совсем не ели…
Младшая, любимая дочурка управляющего, ласковая и нежная, как говорили в поместье, излишне разбалованная для рожанки.
— Боишься, что похудею?
— Боюсь, что захвораете, мой архан, — мягко поправила девушка и улыбнулась так тепло, так спокойно, что обида на опекуна как-то сама собой отхлынула.
Осталась только она. Ее поблескивающие глаза, пушистые волосы, тонкие руки с едва светящимися желтым татуировками на запястьях. Рожанка, одернул себя Арман.
— Ступай, — отрезал он, выкидывая из головы ненужные мысли.
Девушка поклонилась, исчезла за дверью, но ее едва ощутимый аромат, сладкий, нежный, остался.
Арман облизал внезапно пересохшие губы. В последнее время его преследовали запахи и звуки, которых он раньше не замечал. Он мог, не оборачиваясь к двери, узнать, кто вошел в комнату, даже если видел человека всего лишь раз. По звуку шагов, по запаху, по особой манере дышать, Арман и сам не знал. Эдлай говорил, что так должно быть, смотрел на воспитанника как-то странно, наказал каждое утро заваривать Арману какое-то зелье со сладковатым, дурманящим привкусом и попросил писать обо всем, что будет тревожить.
Обо всем. Как же. А теперь порка, да?
Арман подошел к столу, вслушиваясь во вздохи дома, в скрип старых, тщательно выскобленных половиц под ногами, в шепот ветра за окном. Так ли уж хорошо оказаться не таким как все? Быть лишенным друзей, шалостей? Слушать, как смеются за окном, играя в салочки, дети рожан, издалека наблюдать за деревенскими праздниками?
Он и сам бы прыгал через костры, танцевал до одури в ворохе летящих в небо искр, гонял по полю горящие колеса, но стоило ему появиться перед деревенскими, как веселье затихало, рожане плюхались на колени, излучали дикий животный страх, от которого выворачивало.
Нет, его уважали. О нем заботились, любые его приказы исполняли беспрекословно. Но разве это главное?
Не в силах больше выносить полумрака, Арман зажег свечу, и изменчивый свет наполнил жизнью спальню — обитые золотистой тканью стены, кровать под тяжелым, цвета гречишного меда, балдахином, украшенный инкрустацией березовый стол у окна, на котором, рядом с алеющими в вазе ветками рябины, стоял принесенный девчонкой поднос. И сразу как-то наполнился слюной рот, и забурчало недовольно в животе, напоминая, что ел Арман в последний раз утром. И о служанке вспомнилось иначе, с благодарностью. Как ее звали-то? Аринка, вспыхнуло вдруг в памяти нечаянно услышанное имя.
Наскоро поев, Арман наконец-то понял, как отомстить опекуну. Взяв свечу, он зло толкнул боковую дверь и вышел в кабинет. Желтые всполохи полоснули по задернутым гардинам, дохнул в лицо ненавистный запах бумаги и чернил, через приоткрытое окно рвался внутрь влажный ветер. Арман поставил свечу на стол и подошел к камину. Он осторожно снял с полки плоскую шкатулку из мореного дуба и положил рядом со свечой.
Он мягко провел кончиками пальцев по рунам на стенках, почувствовав знакомое жжение. Магия узнавала хозяина, руны вспыхнули синим, едва слышным щелчком отозвался внутри механизм, и крышка медленно поплыла вверх, открывая обитое бордовым бархатом нутро. Арман отвернулся, отказываясь верить: внутри шкатулки белела очередная стопка бумаг и писем.
Эдлай свихнулся? Вообразил, что Армана сломал? Что воспитанник станет пай-мальчиком? Видят боги, этого не будет!
Выхватив из шкатулки бумаги, Арман швырнул их на стол и вывел извилистое «одобряю», подтвердив своей подписью. На каждой. Сломав со злости пару перьев. И синего воска не пожалел, и силы вылил в печати больше, чем надо. Зато, закончив и бросив листы обратно в шкатулку, впервые после порки почувствовал облегчение и даже радость.