— Ты мой, — прошептал Аши, проведя пальцами по щеке носителя.
Мальчик тут же успокоился, вырвался из власти опьянения. Браслет на его запястье перестал томить зовущим сиянием, дыхание стало тихим и глубоким. Вздохнув, Аши склонился над носителем, поцеловал его в лоб и губами вобрал все воспоминания, даже те, о которых тот сам не помнил.
— Глупый ребенок, — прошептал он, чувствуя, что мальчик просыпается.
— Это ты глупый, — ответил ему слишком много понимающий Киар, когда Аши вновь повис на цепях в ритуальной башне. — Мог бы покорить его слабую душонку, сделать его тело своим, а вместо этого в очередной раз вернулся сюда!
— Ты не понимаешь, этот человек…
— Люди нас ненавидят! Называют проклятыми! Давят силу в наших носителях, а ты жалеешь какого-то мальчишку! — Киар дернулся в цепях так сильно, что разбудил других братьев. — Идиот!
И потом тихо, отчаянно:
— Как жаль, что этот ребенок не мой…
— Как хорошо, что он не твой, — жестко ответил Аши.
И в то же время вдруг почувствовал тоску. А что если и этот носитель обманет, будет слишком слабым? Киар прав, надеяться на людей — глупо, и в следующий раз Аши… будет ли этот следующий раз?
Оборотень. 3. Арман. Нар
Лучший друг — тот, кто поможет нам проявить лучшее,
что заключено в нашей душе.
Генри Форд
Лиин…
Лунные ночи кажутся такими длинными. И никак не спится, и мертвенный свет заливает комнату, лезет в глаза, тревожит. Шторы не помогают. Я знаю — эта проклятая луна там, и мечусь на простынях до самого рассвета, чтобы проснуться усталым и разбитым.
Как хорошо, что полнолуние бывает не часто.
Как хорошо, что мне так недолго оставаться в этой глуши. Здесь даже поговорить не с кем!
Опекун обещает, что следующим летом, когда мне минует пятнадцать, мы уедем в столицу. И я получу реальную власть, своих людей, реальную жизнь. Не как здесь…
Тошно… мне тошно в этой деревне.
Арман.
Милостивый архан.
Нашел ли ты наконец-то хариба?
Я читал в старых книгах. Я проведу для тебя ритуал. Я буду молиться богам за тебя.
Твой Лиин.
Лиин, ах, Лиин… Как ты мне надоел с этим харибом… Не понимаю, почему ты так часто об этом спрашиваешь. Не понимаю, почему беспокоишься, ведь я лариец и мне не нужен хариб. Ответь наконец.
Мой архан. Я знаю, что Эдлай строг с тобой, но я ему верю. И если он тебе не сказал, то могу ли я? Осмелюсь ли?
Глупый Лиин! Иногда так хочется тебя треснуть… но ты единственный друг, что у меня остался. Не испорти этого.
В этой глуши одни рожане. А рожане боятся меня, как зачумленного, будто я им что-то плохое сделал. Я даже временами чувствую себя виноватым… изредка. Гораздо чаще это раздражает.
Ты тоже ведь рожанин. Но ты не такой, как они. На счастье.
Копия тайной переписки главы Северного рода и ученика магической школы Эдлаю для ознакомления.
Кругом была одна грязь. Бархатные поля кутались в серую дымку, жались к речной излучине деревенские избы. И проклятый дождь, что не думал прекращаться уже седмицу, превратил дорогу в серое месиво.
Из-под копыт летела грязь, поскрипывала за спиной старая, плохо смазанная повозка. Горько пахло тополиными почками и мокрой, готовой разродиться землей. Дорога петляла к березовому перелеску, где надрывно, безумно выла собака. Невыносимо. А ехать надо.
Арман поправил капюшон плаща, угомонив мутившуюся в душе горечь, и ласково погладил шею начавшего волноваться Вьюнка. Молод гнедой конь, горяч, Люк, старшой, частенько поговаривал, что излишне горяч. Что молодой архан на «очередной бестии» шею свернет. На счастье, опекун старшого не слушал, и конь, которого он прислал на замену Вороному, был так же неистов и свободолюбив. От иного бы Арман отказался. От Вьюнка, с первого взгляда покорившего норовистым нравом, отказаться не смог.
— Мой архан! Сюда! — крикнул стоявший у дороги старшой.
Копыта коней утопали в прошлогодних листьях. Вой собаки оборвался отчаянным визгом, и Арману стало не по себе от зазвеневшей в ушах тишины. А тишины ведь и не было: был до этого утонувший в вое шум капель по опавшим листьям, была песня ручья и шелест ветра в кронах. А еще — тихий плач и едва слышные причитания, которые бередили душу поднимающейся к горлу тоской.
Арман не хотел туда ехать, боялся, но другого выхода не видел. И страха, спрятанного за укрывающими душу щитами, показывать было нельзя. Он архан, он глава рода. Эдлай так часто об этом напоминал, что Арман наконец-то поверил.
— Здесь лучше спешиться, — сказал дозорный, принимая поводья.
Арман подчинился, оставляя Вьюнка в руках чужого мужчины. Конь недовольно зафыркал, но сразу же успокоился, стоило похлопать его по шее и прошептать:
— Я вернусь. Просто дождись.
— Любят тебя животные, — усмехнулся Люк.
— Это я их люблю, — ответил Арман, вслед за провожатым-дозорным углубляясь в полный звуков и запахов лес.
Весна разукрасила прошлогодние листья синими пятнами подснежников и сон-травы. Недавняя буря опрокинула возле ручья пару деревьев, которые деревенские уже начали разбирать на дрова. Черная с рыжими подпалинами собака жалась к коренастому, невысокому хозяину, взглядом прося разрешения повыть еще немного. Крестьянин разрешения не давал. Опустив голову, он стоял у березы и мял шапку в загрубевших от работы ладонях. А по его душе, неприкрытой, как и у всех рожан, щитами, расплывалась звенящая пустота. Плохо ему. Так плохо, что страшно.
— Все минует, — прошептал Арман, поймав на себе удивленный и немного испуганный взгляд крестьянина. — И потом не будет так больно.
Арману вот не больно. Но у него была церемония забвения, а у этого старика?
Стало вдруг тошно и от собственной слабости, и от собственной беспомощности. Арман сглотнул, вместе с дозорным обошел поваленную ветром березу и осторожно пробрался по скользкому берегу ручья к плакучей иве. Длинные плети ветвей ласкали шаловливо поющую воду, легкий ветерок пытался смахнуть с папоротников прошлогоднюю паутину, роняла в воду желтые, сладко пахнущие котики растущая неподалеку верба.
— Там! — показал старшой.
Душу залил тягуче-липкий страх, когда взгляд приковало тело под ивой, прикрытое плащом одного из дозорных. Арман смотрел и не мог оторваться от выглядывающих из-под дорогой ткани золотых кос, рассыпавшихся по коричневым листьям, от белой девичьей руки в огрубевших ладонях старухи. Седая, простоволосая, она стояла на коленях, покачивалась из стороны в сторону и тягостно причитала:
— Девочка моя… горлица моя, солнышко ясное… за что же… за что… такая молодая, такая красивая… такая желанная… за что?
Арман наскоро укрепил щиты, отгораживая себя от скорби крестьянки, но все равно на миг задохнулся от ставшего невыносимо плотным воздуха, от потухших вдруг красок и расплывшейся вокруг черной тоски. Боги, как же тошно... Как же противно. И разливается по груди гнев, и хочется рвать и метать, а найти виноватого, хочется бросить его к ногам этой крестьянки, только бы не смотреть на ее застывший взгляд, на быстро двигающиеся губы и дрожащие руки.
— Уведи ее! — приказал стоявший за спиной Люк одному из дозорных.
Женщина уходить не хотела. Все рвалась в руках мужчин, кричала:
— Доченька! — и проклинала убийцу.
— Да успокой ты ее! — приказал старшой, и старуха, оглушенная коротким всплеском магии, повисла на руках дозорного.