— Что за дело мне до Рэми?
— А должно быть. Когда его не было, Жерл совсем зверел. Хороший он, справедливый, но горечь даже сильных мужиков к земле жмет. Я не знаю чем и знать не хочу, но с тех пор, как мальчишка появился в отряде, сразу спокойнее стало. И для меня это важно. И для тебя будет важно, если не хочешь за мелочь на конюшне быть выпоротым. Как раньше.
— Старшого и снять можно.
— Язык придержи, Дал. Молодой ты да неопытный. Жерл — это тот, кто отряд на себе тянет. И благодаря ему у нас есть и что пожрать, и что выпить. И спину он за нас подставит, не раздумывая, если придется. Уже не раз подставлял. Оттого мы ему и верим, как себе. И мальчишку его хранить будем, как одного из нас. Запомни это… если хочешь на границе остаться. Иначе тронуть тебя никто не тронет, но, коль что, и на помощь тоже не придет. А одному у предела — смерть.
— Что в нем хорошего-то?
— А плохого что?
— Так рожанин же, слуга, крестьянин. Не понимаешь?
— Понимаю, что молод ты и глуп. Временами слуги ближе родных бывают. Потому что верны и не предают…
Шаги затихли, а Рэми еще долго сидел и не двигался, глядя в одну точку. Он вдруг вспомнил слова Жерла о том, что волчица свирепая была, что резала овец, оказывается, и людей, что деревне покоя не давала. И Рэми ее выпустил…
Но ведь… он вспоминал умные глаза самки, ее горячее дыхание на шее, мягкость ее шерсти под пальцами, вспоминал, сколько боли было в ее затуманенных глазах. Вспоминал, как на миг стал с ней одним целым, даже почувствовал, как гладит шерсть ветер, как убегает под лапами луг, как хрустят одуванчики, как ласково греет зимнее солнышко. И горечь мокрой коры, и мягкость талого снега, и ласковое поскуливание волчат, и гордую радость, когда первый из них встал на еще некрепкие лапы. Почему это все должно быть злом? Почему это все должно быть обязательно убито, уничтожено? К чему эта война, где люди обязательно хорошие, а волки — плохие? И почему Рэми все равно не кажется, что он сделал что-то злое…
Но ведь старшой злится. Всерьез злится. И едва сдержался вчера, чтобы не ударить… Рэми видел это в его глазах, читал на его лице, в сжатой челюсти, во взгляде, ставшем вдруг ледяным. А ведь он для Рэми как родной… роднее отца, которого волчонок никогда не знал. Роднее Брэна, что как старший брат. И если Жерл злится, то не просто так. И Брэн, наверное, разозлится. Еще хуже — разочаруется...
— Вот ты где! — жесткая рука схватила за воротник, заставила встать на ноги. Солнечный луч ударил по глазам, и взгляд Вела, сумасшедший, злой, вдруг показался правильным, знакомым. Вот он. Настоящий Вел. Не тот, улыбчивый. Не тот, что прислуживался. Не тот, что звал на речку или в лес. Вот такой. Озлобленный, с перекошенным лицом, с улыбкой, больше похожей на оскал.
— Думал, мы не догадаемся? — шипел Вел. — И твердил архан бате, что тебя и быть там не могло, а кто вам поверит? Кто поверит, что это не ты?
— Пусти, — прохрипел Рэми, но Вел не слышал.
— Ты хоть знаешь, как ты мне надоел-то, а? Любимчик дозорных. А батя все ныл — подружись с ним да подружись. Мол, и дружкам от дружбы перепадет. Перепало. Из-за тебя, суки, сапог мне не видать. А я так старался! Так тебя обхаживал! Как девицу красную. И всех от тебя разогнал, чтобы ты, сука, только со мной дружил. А ты что?
Боль, когда кулак ударил в живот, казалась невыносимой. Рэми сжался в комок и чуть не заплакал, получив коленом в лицо. Следующий удар опрокинул в листья, пинок заставил заныть ребра, еще один — пронзил болью позвоночник. Били, кажется, двое. Может, больше. Рэми не считал. Кажется, говорили, что волчица загрызла брата одного из них, что из-за «твари», утащившей единственную корову, семья голодала всю зиму, что… много еще чего.
А потом удары вдруг разом стихли. Поняв, что может наконец-то дышать, Рэми не поверил своему счастью. Все закончилось? И тишине, что царила вокруг — не поверил. И переставшим вдруг сыпаться обвинениям. И… едва слышному, утробному рычанию, доносившемуся из глубины сада. И лаю, перемежевывающемуся с беспомощным воем волкодавов, на день посаженных на цепь.
— Вел… — ставшим вдруг писклявым голосом протянул один из мальчишек. — Вел… скажи, что это всего лишь собака.
Рэми с трудом встал на четвереньки, посмотрел на застывшего перед ним Вела, бледного, трясущегося от страха, на пятившихся в глубину сада мальчишек. Все же их было четверо. Вот те двое — из деревни Вела, остальные — незнакомые. И все смотрели куда-то за спину Рэми, туда, где под яблонями едва слышно рокотало знакомое рычание.
"Она пришла", — всколыхнулась в душе радость. Его волчица не в лесу, где летят по следу дозорные, где дождем сыплются стрелы, несущие смерть… его волчица тут. Рядом. Охраняет и помогает.
— Думаешь, мне нужна твоя дружба? — сказал Рэми, поднимаясь на ноги. — Ты хоть знаешь, что такое друг? Это не тот, кто берет, это тот, кто дает. Себя отдает. А ты… ты, что можешь дать?
Обжег запястье браслет, обрадовался проснувшемуся внутри хозяину, стало вдруг тяжело дышать. Рэми забыл и о саде, и об убежавших мальчишках, и о стоявшей за его спиной волчице. Он видел только Вела и отражавшееся в его расширенных зрачках синее пламя. Откуда этот свет? Все равно. Рэми улыбнулся, почти ласково сжал пальцы на шее Вела, губы сами выплюнули странные чужие слова:
— Дрянь ты. Был дрянью, дрянью и останешься. Думаешь, боги ничего не видят… и душонку твою дрянную не видят? Говоришь, что всех от меня отпугиваешь… попробуй еще раз и почуешь гнев мой на собственной шкуре… Я даже буду рад. Люблю карать непослушных людишек.
— Не надо! — прохрипел Вел, чуть не плача. — Прошу… не надо! Все сделаю, все, что хочешь.
— Конечно, сделаешь… — пальцы провели по шее мальчика, оставляя на ней едва заметные следы синей татуировки. — Знаешь, что такое боль? Не знаешь… Так я покажу.
Вел застонал и упал в траву, свернувшись клубком, заскулила, попятилась к саду волчица, повисла вокруг гнетущая, беспощадная тишина. Сжав пальцы, Рэми обрубил соединяющую их с Велом связь боли и позволил мальчишке дышать. Жить позволил. Помнить, насколько он беспомощен и настолько хрупок. Бояться и вновь бежать от охватившей на миг темноты…
А ведь ничего Рэми ему не показал… только мир за гранью. Глаза богини смерти. Холод, пронизывающий до костей, последний поцелуй бесконечного страдания… То, что сам он испытывал так часто. Раз за разом. И еще, и еще, вместе со своими носителями.
— Никому не скажешь, что видел. Никогда больше не пойдешь против меня. Никогда и никому больше не причинишь вреда, — даже не приказывал, утверждал Рэми. Знал, что так будет. Знал, что иначе и быть не может. Знал и с удивлением смотрел в спину убегающего Вела.
Он не помнил, что произошло. Помнил лишь, как его били, а потом вдруг перестали. Помнил рычание волчицы и далекий вой волкодавов. Помнил, как вой стих… а дальше?
Волчица подползла к нему на брюхе, лизнула в руку, как бы прося прощения за недавнюю дерзость, и Рэми, очнувшись, погладил ее по голове, сел на землю и обнял зверя за шею, черпая в его тепле столь нужные теперь силы. Почему она боится? Почему меняется вдруг, будто понимая, что ошиблась, и уже не дрожит, а помогает. Успокаивает едва слышным рычанием, слизывает со щек набежавшие слезы.
— Почему ты убиваешь? — тихо спросил Рэми.
«Потому что я хищник, — ответили теплые желтые глаза. — Хищники убивают, чтобы жить».
Рэми понимал и не хотел понимать. Мысленно просил не трогать более хозяйских овец, не убивать людей. Довольствоваться лесной живностью. Волчица столь же мысленно обещала, зализывая его раны, мягко покусывала его в ухо, заглядывала с любовью в глаза. Называла любимым волчонком, молила быть осторожнее. Говорила, что охранит и более не позволит обидеть, что всегда будет рядом. И ради этого «рядом» даже стерпит человеческий дух на его шкуре, запах дыма, которым пропитаны его волосы, его беспомощное слабое тело.
— Рэми! — крикнули за спиной.