В доме же дедушки Захария было как-то… спокойно. Тут Рэми был нужен. И когда дедушку на скамью под дом выводил, и когда сидел у его ног и повторял за ним заветные слова, и когда дикое зверье, как учил старик, к дому призывал.
— Будь осторожен, внучек, — через силу шептал Захарий, наблюдая, как Рэми играл во дворе с медвежонком. — Крупный зверь он силы своей не знает. Чуть зазеваешься и…
Рэми, помнится, тогда лишь улыбнулся. Он с каждым днем все больше влюблялся в лес, забывал казавшийся теперь далеким замок, где все было неправильным, неживым, ненужным. А вот лес, вот он, рядом. Свободный и непобедимый. Он по ночам кричит филином, умирает с писком мышонка, встает на тонких ногах только родившегося олененка.
И кругом было столько интересного, колесо жизни вертелось непрерывно, и за каждым движением, за каждым вздохом наблюдали тысячи глаз. И счастье душило, подкатывало к горлу горьким комком, и Рэми вставал на рассвете, боясь тратить драгоценные мгновения на тревожные сны.
— Неуемный ты, — шутил дедушка. — Живи, внучек, еще успеешь всему научиться.
Рэми вновь смеялся, глядя, как льется в окна щедрое этой весной солнышко. Приготавливал для дедушки завтрак и уносился в лес, слушать, наблюдать, чувствовать. Жить.
А вечерами, еще холодными, сидел у ног старика и слушал. И о зверях слушал. И о дочке Захария, которую унесла веселая речка, и о жене, что по дочке тосковала да и сама в эту реку прыгнула. И голос старика хрипел, а новые, еще неведомые до этого знания, оставались в памяти надолго. Потому что было интересно. И казалось Рэми, что он прожил тут вечность, и целую вечность сухие пальцы старика перебирали его волосы, а ласковый голос рассказывал сказки.
— Запомни, Рэми, — приговаривал Захарий, гладя уснувшего на его коленях зайчонка. — Кто-то должен жить, кто-то должен уйти. И лучше, если живут молодые, а уходят такие, как я.
Он улыбнулся узкими губами, и морщины на его лице стали глубже, наполнились тьмой, а лицо на миг стало страшным. Зайчонок встрепенулся вдруг на коленях заклинателя, щелкнул длинными ушами, посмотрел на человека взглядом, от которого сердце у Рэми защемило.
В ту ночь душил запах скошенной травы, и Рэми ворочался на узкой кровати, то впадая в забытье, то вновь из него выныривая. И зов из темноты, обычно едва различимый, отзывался в голове набатом, разливал горечь по груди и сушил горло.
Рэми…
Цепляясь в застиранные простыни, Рэми вспоминал ни с чем не сравнимое чувство мощи, опасной, тянуще привлекательной, когда знаешь — стоит сжать пальцы и чужая жизнь рассыплется, пеплом развеется по ветру. И мир становился огромным, бескрайним, и ты вдруг чувствовал в нем все — шелестящие вокруг деревья, рвущихся в вышину птиц, бегущие под ступнями подземные реки.
Да, мальчик мой, да...
Рэми сглотнул, вышвыривая из себя чужой голос. Это неправда. Всего лишь тягучие сны, кошмары. И не может быть ни у одного человека такой мощи. И не хочет Рэми вновь ощущать на пальцах тугие нити судьбы… потянешь за такую, и опять кто-то умрет. Или изменится. Или станет марионеткой с неживыми глазами… такой же куклой, какая была у циркача, приезжавшего в замок.
Все, что может навредить, может и спасти. И наоборот. Разве ты сам не знаешь? Разве не подавал больным отвары вместе с матерью, разве не знаешь, что чуточку дать больше... но и меньше дать нельзя.
Рэми распахнул глаза и медленно сел на кровати. Он вплел пальцы в волосы, судорожно вздохнул и замер: тишина вокруг была какая-то странная, почти живая. Плел мрачную паутину заглядывающий через окна месяц, сыпал призрачными звездами на бескрайнее небо. Тяжело дыша, Рэми поднялся и широко раскрыл окно, впуская холодный, полный запаха покоса ветер.
Все приходит, все уходит, ты же знаешь... ты, дитя судьбы, это очень хорошо знаешь, правда?
Рэми оперся ладонями об узкий подоконник и выглянул в сад. Тело прошила мелкая дрожь, сон будто рукой сняло: лунный свет высвечивал под яблонями живое море. Зайцы и лисицы, волки и олени, все стояли рядом, густо, плечо к плечу, молча, и дружно смотрели на распахнутое окно.
Люди смертны, этого не под силу изменить даже тебе, мой заклинатель.
Стало вдруг холодно и душно. Не в силах дышать, Рэми попятился и едва слышно зашипел, ударившись бедром об угол стола. Очнувшись, он бросился к другому концу хаты, отодвинул занавеску, за которой спал Захарий, и упал на колени, закрыв лицо ладонями. И даже тогда память услужливо дорисовала в темноте увиденное: дедушка выгнулся на кровати дугой, раскрыл широко глаза и уставился в низкий потолок. Живые так не лежат…
Рэми... прошу тебя...
Почему? Почему так быстро?
Все еще не открывая глаз, натыкаясь на мебель, перевернув что-то на ходу, Рэми едва слышно воя направился к двери. И лишь когда его ладони коснулись створки, распахнул глаза, толкнул дверь и, уже не разбирая дороги, сбежал с крыльца.
Многоголовое море зверей бесшумно расступилось, влажная от росы трава шелестела под ногами, а лес молчал, тишиной оплакивая заклинателя. Рэми бежал и не видел дороги из-за слез: вдоль опушки, по обжигающе холодному ручью, по протоптанной ленте тракта. Он и сам не понял, как оказался у ворот, не помнил, как ударил кулаками в кованную решетку, разбивая ладони в кровь, не помнил, как его впустили, а очнулся лишь прижавшись к груди теплого после сна Жерла.
— Рэми, ты что? — спросил старшой, укутывая ласковыми объятиями.
— Умер… — едва слышно выдохнул Рэми, даже не надеясь, что его услышат.
Но повторить не решился, было слишком страшно. И больно. И двигаться не хотелось, дышать не хотелось, лишь цепляться в сильного старшого и надеяться, что все это лишь плохой сон. Сейчас Рэми откроет глаза, бросится к постели дедушки и сразу же успокоится, когда увидит уже ставшей привычной и родной улыбку.
— В первый раз видишь смерть так близко? — спросил старшой, погладив Рэми по волосам.
Волчонок кивнул, судорожно вздохнув сквозь сжатые зубы.
— Понимаю, — мягко ответил Жерл. — Я в первый увидел, когда мне всего пять зим минуло. Тоже по весне, нашел нашего слугу в зарослях крапивы. Он зимой пропал, за хворостом в лес пьяный пошел, а назад не воротился… Потом я долго спать не мог, вскакивал посреди ночи и не решался заснуть. А когда засыпал, снились вылупленные птицами глаза, широко раскрытый рот, в котором, кажется, кто-то копошился, ошметки его ног, обгрызенные дикими зверями…
Рэми вжался в Жерла еще сильнее и зажал руками уши, чтобы не слышать, но Жерл обхватил пальцами запястья волчонка и продолжал, холодно, неумолимо:
— Жизнь и смерть — часть нашего мира. Захарий был хорошим человеком, но он устал. Сильно устал. И ушел за своими близкими, понимаешь?
Рэми неохотно кивнул.
— Если понимаешь, то почему плачешь?
Рэми поднял на Жерла заплаканный взгляд и ответил:
— Потому что не хочу терять…
— Ты не хочешь. Не Захарий не хочет, а ты, помни об этом, Рэми. Тебе больно не потому что кто-то ушел, а потому что этот кто-то ушел от тебя. Мне было больно не потому что слугу было жалко, а потому что меня испугал вид смерти. Как испугал и тебя… но это неправильный страх, Рэми. Неправильная боль. Правильно — отпустить Захария, пожелать ему хорошей жизни за гранью с теми, кого он любит.
Слушай, Рэми, слушай, он ведь правду говорит...
— Не могу, — выдохнул Рэми.
— Сможешь, — ответил Жерл, вновь прижимая к себе волчонка. — Не сейчас, чуть позднее. Вместе сможем.
А потом Рэми забылся тяжелым сном на кровати Жерла, а когда проснулся, солнце уже клонилось к деревьям, увеличивая тени. Пока Рэми спал, кто-то переодел его в чистую сорочку, перевязал его кровоточащие ноги и разбитые в кровь ладони. Раны, хоть и неглубокие, горели, а все тело ломило от усталости.
Рэми соскользнул с кровати, морщась от боли, подошел к боковой двери, за которой был кабинет Жерла, и замер, услышав доносившиеся оттуда голоса:
— Я пытался уберечь мальчика, — уговаривал кого-то старшой, — ты же знаешь, пытался тянуть как можно дольше, но Рэми сам напросился. Захарий его назначил приемником, ему оставил дом, и если сейчас мы не проведем ритуала, боюсь, нас не поймут. Заклинатель — благословение для леса, люди ждут, что этого благословения мы из рук не выпустим. И если сейчас я не наложу на мальчика лапу, это сделают другие.