Ошеломленный сын кузнеца с трудом поднялся с грязи, зло косясь на неподвижного Нара. И чего подрались-то, ради богов? Арман даже имени побитого не помнил, видел его всего пару раз, когда тот приезжал в поместье и привозил починенные в кузнице мотыги да лопаты. Хотя причину ссоры понемногу начинал понимать…
— Почему вы подрались?
Кузнец вдруг побледнел под коркой грязи и крови, задрожал весь, и Арман, все более утверждаясь в своих догадках, еще раз повторил:
— Нар! Почему вы подрались…
Дерзкий мальчишка молчал. Молчал кузнец и слуги. Мало того, дрожали все дружно — боялись наказания. Только что дураков наказывать-то? Поняв, что больше ничего и ни от кого не добьется, Арман приказал:
— Выпороть! Обоих! Чтобы пару дней встать не могли. В моем поместье драк не будет! Ну же! Чего стоите, забирайте!
Кузнеца забрали сразу, а вот к Нару... подходить явно боялись.
— Шальной он! — сказал один из слуг, в котором Арман узнал помощника конюха. — Как зверь… еще и укусит!
— Нар! — мягко позвал Арман. Дерзкий мальчишка поднял голову, посмотрел на Армана с лживой покорностью. — Пойдешь на конюшню и дашь себя выпороть.
— Да, мой архан, — спокойно ответил Нар.
Что же он? Губы вот разбитые, в глазах — остатки злости. Не на Армана злости, на весь мир. И даже если Арман прикажет — ведь не извинится, не признает, что виноват. Пори не пори, а ничего не изменишь. И не выбьешь, почему подрались. Хотя Арман и без того знал. И когда вечером бледный Нар принес ему поднос с едой, сказал:
— Кузнец что-то про меня ляпнул, не так ли? — Нар побледнел еще больше, покачнулся даже, чуть не выпустив поднос из рук. Поняв, что попал в цель, Арман отодвинул бумаги, забрал у слуги поднос и изволил объяснить:
— Мы не можем винить людей за что, что они столь легковерны.
— Но, мой архан… — выдавил из себя Нар.
— Ты не понимаешь, друг мой, — мягко, но настойчиво продолжил Арман. — Это всего лишь деревенские, глупые до ужаса. Нет смысла обижаться за глупость. Или за то, что они не поверили архану, которого им навязали. Они меня не знают. Они меня боятся. Они не знают, чего от меня ждать. Ты — знаешь. Надеюсь.
Нар сжал зубы. Арман встал, подошел к слуге и похлопал ему по плечу:
— И ты набросишься на каждого, кто скажет обо мне злое слово?
— Да, мой архан.
— И порка не поможет?
Нар слегка улыбнулся, отводя вовсе не виноватый взгляд. Проклятие! Все равно ведь чувствует себя героем. Но и на это лекарство есть:
— Еще раз повторишь и отправлю тебя в дальнюю деревню, — сказал Арман, вновь садясь за письменный стол.
— Нет, ты не можешь! — выдохнул Нар.
— Опять «ты»? Еще как могу. Ты — мой рожанин. Как прикажу, так и будет…
— Мой архан, — бросился к нему Нар в ноги, — прошу! Не прогоняй меня! Что угодно сделаю, только не прогоняй!
— И не прогоню, — ответил Арман, вновь принимаясь за бумаги. — Но деревенских бить больше не смей. Не знаю, где ты всему этому выучился, но некрасиво это — бить слабейших.
Сказал и не поверил — сын кузнеца и слабейший.
— И далеко не уходи, — добавил он, когда Нар уже почти дошел до дверей. — Когда я закончу, ты мне будешь нужен.
Чуть позднее, когда солнце село и сумерки погрузили стены тренировочного двора в темноту, мокрый от пота и злой, Арман нервно сжимал рукоять меча и смотрел на стоявшего перед ним, тяжело дышавшего Нара. Бросив меч слуге, Арман направился к выходу — он не знал, откуда Нар так хорошо умел обращаться с оружием, да, если честно, и знать не хотел. Он просто нашел себе достойного противника, с которым позднее не раз дрался до изнеможения, до сладостной неги в мышцах, до состояния, когда все становилось неважным, а злость на себя, на трусливых рожан, на косо посматривающих дозорных, куда-то проходила.
Да и ждать осталось немного, всего лишь до конца лета. А там будет утомительный праздник, гости, подарки, и, что главное — свобода! Тогда Арман обязательно получит письмо от повелителя, а в письме, скорее всего, приказ на службу. А там новая жизнь. Новые знакомые. Новые друзья. И никакого более контроля. Никакого страха рожан и никаких подозрений. Надо только дождаться.
А ждать было томительно, и лето, жаркое, богатое на дожди, казалось бесконечным. Но самым ужасным был день перед праздником. Он мучительно растягивался, пытал ожиданием и тоской… еще чуть-чуть, и все закончится, еще слегка подождать…