— Уходи! — выдохнул Арман, отталкивая руку Нара с чашей. — Убегай, пока тебя не видели!
— Мой архан...
— Уходи! Только твоей смерти мне и не хватало! И Искру забери... он твой... и это забери, — Арман достал из-за пояса кошелек, сунул в холодную ладонь.
Глаза Нара в свете фонарей удивленно расширились, губы побледнели:
— Недостоин я.
— Больше всех достоин!
Зов вновь усилился, почуяв задержку, но на этот раз Арман заставил себя остаться на месте. Еще немного, еще чуть-чуть, чтобы попрощаться, а потом уже гори все ярким пламенем.
— Только ты меня не боялся. Только ты не считаешь убийцей. И няня. Но о няне позаботятся... о тебе — нет! Убьют, как и меня!
— Убьют? — непонимающе переспросил слуга, и руки его, держащие чашу, вдруг задрожали. — Убийца?
— Все знают, а ты, как всегда, в неведении, — горько усмехнулся Арман. — Забирай золото, коня и уходи. Это последний приказ. Ты ведь не ослушаешься?
Арман был уверен, что не ослушается. Он порывисто обнял не слугу — единственного друга, похлопал его по спине, и, разжав объятия, направился к крыльцу. Уже у самых ступенек грустно улыбнулся, услышав, как упала чаша, как выдохнул шумно Нар. Может, он единственный, кто станет оплакивать Армана. Еще и няня… И Аланна. Но Аланна маленькая, скоро забудет, как почти уже забыла своих родителей. Это и хорошо, что забудет, правильно.
Пустынная зала хмуро поблескивала полумраком в зеркалах. Лестница показалась бесконечной. Чуть не упав на ярко-красный ковер, Арман схватился за увитые гирляндами роз перила и лишь усмехнулся, когда острые шипы вонзились в ладонь. Завтра болеть не будет. Впрочем, какое завтра? Болеть не будет уже совсем скоро. Ни горевшая, почти не слушавшаяся нога, ни ладонь, на которой росла бусинка крови. Ни душа, истекавшая горечью. Боги суровы и несправедливы. Они дают харибов даже самому захудалому арханишке, а Арман вот недостоин. Интересно, почему недостоин? Но у кого спрашивать-то?
Боги молчат, моли не моли, зови не зови… и лишь там, за гранью, быть может Арман сможет посмотреть в глаза Радону, задать бившийся в груди вопрос… за что?
— Мой архан, — поклонился у дверей дозорный, широко распахнув створки.
Хлынул в коридор поток света, ударил в нос тяжелый запах благовоний, и Арман, гордо выпрямившись, вошел в залу. Только сейчас подумалось, что в заляпанной кровью и грязью одежде он выглядит нелепо, что светлые волосы его слиплись от пота, а руки дрожат как у пьяницы, выдавая вновь проснувшийся в душе страх.
Да и больную ногу он едва волочит, лишь огромным усилием воли заставляя себя идти прямо.
И в зале, будто снесенная порывом ветра, рвется мелодия, затихает шепот, обрывается смех. Тяжелым одеялом падает тишина. Люди в праздничных одеждах молча расступаются, давая дорогу, их раскрашенные рунами лица расплываются перед глазами и похожи на маски. Бездушные и одинаковые, как и их души, скрытые щитами.
Лицемерие и холод — язык двора. Язык, который Арман так хорошо выучил, а все равно остался чужим, почему?
Зато чувства слуг как на ладони. Арман гордо выпрямился, чуть улыбнувшись. Радуются, боги, радуются! Смерти убийцы, наказанию гордого архана. Справедливому, ведь боги просто так не отворачиваются. Не отворачиваются… есть ли вы, боги! Ты, Радон, чьи глаза на картине столь живые?
И что на самом деле там, за гранью? Новая жизнь или все же… тьма? Забвение? Истинная смерть?
Наткнувшись на торжествующий взгляд Грейса, Арман вздрогнул. Странно это, когда придворный выражает неприязнь открыто. Странно и неприятно, когда маг, что много лун делил с тобой хлеб, жил под твоей крышей, радуется твоему несчастью. Впрочем… Арману от радости Грейса ни тепло, ни холодно. Что теперь уж?
Пройдя мимо Грейса, Арман с трудом опустился на колени перед жрецом Радона, поцеловал подол синего плаща, отчеканил ритуальные слова, сам в них не поверив:
— Боги властны надо мной, в руки богов отдаю жизнь. Перед их волей смиряюсь, на их справедливость и мудрость уповаю.
Голос чуть дрогнул, развезла в душе ненасытную пасть пропасть. И все, кто был в этой зале, оказались по другую, безопасную, сторону, смотрели холодно, как уходила земля из-под ног и пропасть становилась все ближе, а надежда умирала все быстрее.
— Мне искренне жаль, что так вышло, — с легкой грустью ответил жрец. — До последнего мига молился я Радону, чтобы было иначе… но боги не оставили нам выбора…
«Мне не оставили выбора», — хотелось поправить Арману, но слова застыли на губах горькой коркой. Что не скажешь, будет лишь оправданием, оправдания — удел слабых. Арман никогда не был и не будет слабым!