— К отцу… — Брэн кивнул седовласому старейшине в знак приветствия.
Старик уже много зим держал деревню в ежовых рукавицах. Жилось при нем отменно, деревня не голодала, славилась как зажиточная. Да и не обижал старейшина деревенских. Для каждого находил и правильное слово, и свою долю понимания. Знал заботы каждого и каждого старался наставить на путь истинный. Вот и Брэна:
— Все обиду на батю держишь? Нехорошо, ой нехорошо, родным людям между собой цапаться. Да и мал ты еще, чтобы супротив отца родного идти.
Брэн лишь пожал плечами. Мал? Да ему уже семнадцать минуло. Давно уже не мальчик. Давно один живет, сам и справляется.
Уже несколько зим, как он с отцом не виделся. Мать временами высылала гостинцы с очередной повозкой, изредка заглядывала в замковые конюшни, но про отца в коротких разговорах они не вспоминали. Будто и не было его. Будто та дикая драка жарким вечером навсегда разорвала их кровные узы.
— Кузнец он отличный, один на всю округу, — продолжил старейшина. — А дело передать некому. Старший сын все ерепенится.
— Так младшие же есть, — сквозь зубы прошипел Брэн.
Почему старейшина вмешивается? Почему всем обязательно надо вмешаться? Смотреть искоса, перешептываться за спиной? Кидать осуждающие взгляды и, что еще хуже, давать советы, когда о них никто не просит.
— Младшие несмышленыши еще, тебе ли не знать? — Старейшина как бы и не замечал рвущейся наружу злости Брэна. — А твоему отцу все хуже. И виссавийцев теперь нет, помочь-то и некому. Если батя твой за грань уйдет…
— … даже не думай, — взвился Брэн. — Огонь да металл… не мое это, неживое.
Не хотелось ему ссориться со стариком, но и уступать тоже?
— Я к архану твоему сам пойду, — ответил старейшина. — В ноги кинусь. И к дозорным. Негоже всю округу без кузнеца оставлять. Даже если вбил кузнец себе в башку, что конюхом быть лучше.
— Ничего ты не понимаешь!
— Ай ли? — сузил глаза старик. — А думается мне — ты ничего не понимаешь. Ну так я тебе быстро мозги вправлю. И почтению к старшим вновь научу. А то со своими зверями и забыл, кто тебя на коленях качал?
— Прости, — смутился Брэн. — Не хотел тебя обидеть. Но и ты меня пойми…
— Я все понимаю, сынок, — тихо ответил старейшина, положив руку на плечо Брэна. — Но не только о тебе мне надо думать, о деревне. О том, что без хорошего коваля нам не выжить. А помимо тебя во всей округе кузнеца нету. Так что подумай над моими словами.
Брэн резко развернулся и чуть ли не бегом рванул по тропинке через озеро, к деревне, к отцовскому дому, в котором он родился и вырос. Если честно, старейшина был прав. И не потянут младшие кузню, а Брэна отец всему выучил. Но не хотелось в кузнецы возвращаться, не для него это. И он уже несколько зим молота в руках не держал, с тех пор, как тогда отцу объявил, что собирается в замок.
— Мой сын… лошадником! — побагровел тогда отец, сжимая кулаки.
Брэн резко остановился, пытаясь отдышаться. Он так и не смог простить тех слов. И еще тех, что последовали следом:
— Прокляну, если уйдешь! Забуду, что есть у меня старший сын. Слышишь? Ты сын кузнеца и должен быть кузнецом! А коль тебе лошадки милее, так убирайся! Знать тебя больше не желаю!
Слова те жгли и днем, и ночью. И как ни пробовал Брэн их забыть, а все равно бередили душу обидой. Все равно не пускали в отчий дом, не давали прийти, поговорить, примириться… хотя и тянуло. И лишь когда в замок весть пришла, что отец внезапно слег, Брэн решился.
— Ату его! — раздались веселые крики со стороны деревни.
Брэн медленно вынырнул из воспоминаний. Бежали по озеру собаки, захлебывались лаем, гнали по снегу тонкую, спотыкающуюся фигурку.
— Ату! — вновь крикнули мальчишки.
Брэн видел, чувствовал, что собак уже не остановишь. Догонят человека, не пощадят. Разорвут.
Он метнулся наперерез стае, толкнул жертву в сугроб, встал между ней и оскаленными рвущимися к человеческой плоти тварями.
Распластался в прыжке огромный вожак. Лязгнул зубами, заскулил отчаянно, получив кулаком в брюхо. Покатился по снегу, пачкая белым черную, как смоль, шкуру и в тот же миг завыл, когда его догнал удар в мохнатый бок.
— Э-з-з-з-ер! — крикнул Брэн, утихомиривая стаю.
Псы захлебнулись лаем. Успокоились вновь потревоженные вороны. Над озером стало тихо. Почти тихо. Поскуливали едва слышно собаки, униженно ложились на снег, открывая беззащитное брюхо, взглядом умоляли простить и в то же время жаждали наказания.
— Элле! — выкрикнул Брэн заветные слова, приказывая стае убираться.
Собаки вскочили на лапы и бесшумно, опустив головы, поджимая хвосты, убежали к деревне.