Надо успокоиться. Надо подумать. Этот паршивец сын дворецкого, увы, прав.
Придумав брату занятие на вечер, Арман сам пришел в каморку Бара:
— Пойдем в твой лес… На берлогу смотреть не будем… просто… пройдемся. Ты будешь молчать… меня раздражает твоя болтовня.
— Да, мой архан.
Арман многое тогда передумал в лесу. Понял, что более не может быть ребенком. Понял, что, несмотря на свой ум, мачеха ошибается. Понял, что ему, единственному мужчине в доме, все же придется все взять в свои руки… может, написать письмо друзьям отца, рассказать об Эрре, попробовать помочь брату… Но что-то сделать...
Арман все понял, но было слишком поздно. Магия умеет уничтожать почти бесследно.
Глядя чуть позднее в серую, переливающуюся неясным свечением, лужу, оставшуюся на месте недавно красивого дома, Арман чувствовал, что и сам умирает, тонет в волнах тяжелого, тягучего отчаяния. Ну почему? Почему он сообразил так поздно?
Арман упал на колени в ворох припорошенных снегом листьев и понял вдруг, что он ненавидит на самом деле. Не брата, не мачеху, а небо, сыпавшее белые хлопья. И еще первый снег, таявший в сером болоте. Но больше всего он ненавидел себя и собственную слабость. Он должен был увести брата из поместья раньше. А теперь поздно.
— Мой архан…
Арман не ответил. Весь мир исчез. Осталась лишь темнота и падающий в ней снег… и долгие дни воспоминаний. Каждое горькое слово, что сказал он брату и мачехе, каждое неверное глупое движение, огнем стыда вытатуированное на его израненной, истекающей кровью душе…
После он лежал, свернувшись клубком в кровати и вслушивался в скрип снега за окном. И тихо плакал. Сотрясался от рыданий, уже давно не беспокоясь, каким его увидят слуги. Не пил, не ел, отказывался вставать с кровати, а только лежал вот так, сжимая подушку, и выл, глядя на падающий за окном снег.
Ада была рядом. Арман слышал, как она с кем-то переговаривается шепотом, как объясняет — после смерти наследника виссавийцы больше не приходят в Кассию. А если так и дальше пойдет, Арман уйдет за братом.
Арман не испугался, обрадовался словам няни. Он только этого и жаждал. Добраться до грани, увидеть ожидающего за ней брата. Он молил всех богов, которых знал, о милости закрыть глаза и больше не просыпаться. Не видеть ненавистный снег, окутавший все вокруг, стоящий перед глазами днем и ночью. Белые хлопья, тающие в сером болоте. Все, что осталось от его жизни, от красивого дома, от Эрра.
На третий день Арман уже не мог оторвать головы от подушки. Почти все время спал, и снился ему то крик брата, то усталые глаза мачехи, то невинно-ласковая улыбка сестры. Еще немного… еще чуть…
А потом пришел Даар. Принес сладкий, тягостный сон, а вместе с ним — долгожданное облегчение. Во сне Эрр был рядом… во сне было хорошо… но Армана то и дело заставляли просыпаться, чтобы выслушивать глупые, никому не нужные слова. А теперь вот и вовсе забыли, бросили одного. Он так не любил, так боялся в последнее время одиночества.
Почему ему не дали вновь уснуть? Почему ушли? Пусть бы бубнили и дальше свои глупости, но не оставляли с этими воспоминаниями, в этой темноте… Заснуть… скорее бы заснуть… и больше не просыпаться.
Ночь была волшебной, морозный воздух искрился счастьем, наполняя грудь свежим, бодрящим воздухом. И не хотелось домой, совсем не хотелось.
— Мама, мама! — закричал Лиин. — Смотри, как на улице красиво!!! Ма-а-ама!
А на улице действительно было красиво. Снежные хлопья, подобно маленьким нежным бабочкам, плясали в воздухе, покрывали все пушистым, ласковым одеялом. И местами покосившийся высокий забор, и будку Клыка, и дающие под осень сладкие, сочные плоды, яблони, и покатую крышу колодца — каждый уголок двора, до которого могли добраться.
Даже темнота, обычно наводившая ужас, теперь не страшила. Она была полна белоснежного сияния. Она приглушала пугающие звуки. Она прятала Лиина за завесой непрекращающегося снегопада. И было так хорошо, так спокойно, как не было давно. Казалось, маленькое чудо стоит на пороге и стучится в двери. Еще чуть-чуть подождать, и…
— Мама! — вновь крикнул Лиин, влетая в натопленную хату.
Опасность и повисшую в воздухе угрозу он заметил сразу. А еще — необычный запах: так пахло у Мики, когда его отец пил. Мика тогда был бледным, тихо просил Лиина зайти позднее, а на следующий день частенько брел к колодцу понурый, с отметинами синяков на плечах и шее. Потом в его хату приходил старейшина, о чем-то долго беседовал с его отцом, и на время вновь становилось хорошо… Мика частенько говорил, что хорошо на время — тоже хорошо, и надо радоваться тому, что у тебя есть. Лиин радовался. Честно радовался. Обожал мягкую маму, известную на три деревни красавицу, отца-ботника, добывавшего из леса мед для всей округи, и благодарил богов, что ему повезло больше, чем другим. Не хотел спугнуть своего счастья… а все равно спугнул.