― И я, ― произносит Ангел.
Мое сердце не собирается униматься, и я не могу сдержать глупой улыбки, которая так и просится засветиться на моем лице.
Я боюсь открыть глаза, потому что то, что сейчас происходит, может оказаться лишь сном… самым чудесным и незабываемым сном. Я боюсь, что как только открою их, то все исчезнет, и я буду одна, в этом холоде... Что может быть кошмарнее? А ведь раньше это было моей жизнью.
― Знаешь, наши жизни не так уж и ужасны, ― заявляет Ангел.
Один маленький миг абсолютной идиллии разрушен, но я не становлюсь несчастнее оттого, что Ангел заговорил. Нет. Я все так же счастлива. Просто в тишине намного спокойнее.
Я все же открываю глаза. Сначала перед глазами пляшут огромные белые пятна, а когда они рассеиваются, я вижу тусклый фон, темную, почти черную воду и свинцовое небо. Но я тут же заставляю себя сосредоточиться на другом. На своей правой руке. Я отчаянно пытаюсь убедиться, что ее крепко сжимает рука Ангела.
В горле даже образовывается комок. Но нет необходимости нервничать.
Я опускаю взгляд и вижу, что наши пальцы по-прежнему переплетены друг с другом. Я просто не чувствую руку из-за холода.
Все хорошо.
Все нормально.
Теперь я заставляю себя прислушаться к тому, что говорит Ангел, а это достаточно проблематично, потому что… потому что ощущение счастья сбивает меня с толку.
― Ты слышишь? ― Ангел с крошечной улыбкой смотрит на меня.
Я не могу понять себя, потому что его глаза, в которых плескается теплота, вызывают у меня такие чувства. Я не понимаю, почему мне сейчас хочется плакать.
― Да, ― хрипло отзываюсь я и рассеянно улыбаюсь в ответ.
Это традиция. Улыбаться, если он улыбнется, и неважно, что он скажет, неважно, если мне будет невероятно грустно. Я все равно улыбнусь.
― Серьезно, ― Ангел медленно втягивает в себя ледяной воздух и отворачивается. На сердце становится тяжело, когда я больше не вижу его темных глаз.
«Сосредоточься» напоминаю я себе.
― Нам еще крупно повезло, ― продолжает он. ― Вот, например, как тяжело живется детям в Африке? Или в Индии? Они умирают от голода и жажды, они подвержены разным ужасным болезням, от которых погибают в страшных муках. Малярия, лихорадка… ― его лицо кривится. ― Они живут, можно сказать, на улице. У них нет компьютеров и телефонов, нет телевизоров и прочей техники, которая есть у каждого среднестатистического человека. Они бедны. По-настоящему бедны, и их жизнь действительно ужасна, ― он замолкает ненадолго. ― Или все те люди, живущие в некоторых странах Третьего мира. Бедных странах. Иран, Ирак, Сирия, Египет… Они подвержены войне, которую ведут более могущественные страны. Это не справедливо, ― Ангел хмурится, и могу поклясться, что я физически чувствую, как он зол. На этот мир. ― Ты только представь, сколько невинных людей погибает только потому, что они родились в неправильном месте? Ты представь, как страдают жены, теряющие своих мужей, или детей? Или дети плачут оттого, что их родителей больше нет… ― Ангел резко обрывает себя и громко сглатывает. ― Мы просто не имеет права жаловаться на нашу жизнь, Августа, ― звучит его надломленный голос, и меня охватывает черная печаль. Она болезненно сжимает сердце и сковывает тяжелыми невидимыми цепями все тело. Я заставляю свои онемевшие пальцы крепче сжать пальцы Ангела, ― потому что мы живем хорошо.
Мне хочется сказать или сделать что-нибудь, чтобы выбить эти мысли из его головы, чтобы заставить его улыбнуться, потому что его печаль каким-то невероятным образом передается и мне. А я не хочу, не хочу, чтобы он грустил. Никогда.
― И я кое-что понял, ― добавляет Ангел.
― Что? ― спрашиваю я.
Он делает глубокий вдох, как будто готовится к чему-то, и начинает говорить.
― После того несчастного случая я считал свою жизнь ужасной. Все пошло под откос. У меня больше не было друзей, у меня не было футбола, у меня не было мечты. Я восстанавливался по кусочкам, но так и не смог вернуть прежнюю жизнь. Я стал отрешенным, отдельной частью этого мира и общества. Я ненавидел все, что меня окружает, я ненавидел то, что другие ребята могут играть футбол, а я нет.
Ангел делает небольшую паузу, чтобы сделать еще один вдох, и продолжает.
― Но недавно мне в голову совершенно неожиданно пришла мысль, что у нас всего лишь одна жизнь, ― с этими словами он поворачивает голову в мою сторону и пронзительно смотрит на меня. ― Нам отведено всего несколько десятилетий, чтобы успеть сделать все возможное и, может быть, даже что-то за гранью невозможного. И я понял, что мы, не такие как все, на жалость к себе и страдания о том, как мы несчастны, теряем безвозвратно столько драгоценных часов! Мы тратим свое время на обиды, о которых в скором времени даже и не вспомним, и те, кто заставили нас так думать, тоже забудут об этом. И я думаю, что мы вовсе не изгои. Нет. Мы такие же люди, просто немножко другие, понимаешь? ― я хочу кивнуть, но почему-то не могу, поэтому молча смотрю на него. ― Не всем в этом мире нужно быть одинаковыми, ― не знаю, почему, но Ангел улыбается, так, словно он узнал ответ на самый тревожащий его вопрос. ― Я человек. И ты тоже. И мы не изгои.