О новых правилах социальной игры не могла знать Алиса, гостья из будущего. Правила мы переняли вместе с действующей системой ценностей, но щелчок идеологического тумблера был хорошо слышен.
Ключевой вопрос здесь снова - вопрос наших собственных, не извращенных идеологией, желаний. Нужно просто спросить себя: хочу ли я завтра жить в «пустыне реальности», как расплате за сегодняшнюю капиталистическую гонку за сверхприбылью? При этом прогнозы на развитие оптимизированного, «социально ответственного» капитализма «с человеческим лицом» тоже уверенности в новом дне не вызывают.
Голливудский футурошок нужно мыслить с помощью концепта единящего времени. Страх завтрашней катастрофы - проекция современного состояния, результат натяжения нити времен. Поскольку диагноз, поставленный другому - это собственный симптом, постольку футурофобия всегда предметна: глобальный экологический кризис, овеществление человека, дегуманизация общества и другие проблемы нашего настоящего.
Например, страх перед восстанием машин и угрозой искусственного интеллекта - проекция тревоги, вызванной сегодняшней механизацией человеческой жизни, реификацией и
дигитализацией повседневности. По-настоящему пугает не мыслящий или чувствующий робот, но сведенные к технике (техникам ухаживания, дружбы, секса, карьерного роста и т.п.) человеческие отношения. Страшна не кубрикианская «машина судного дня», но аппаратность и подчиненность человеческого поведения - чудовищно опасен политик или военный, который, не размышляя, нажмет на красную кнопку самоуничтожения цивилизации.
То же относится к историям про враждебных пришельцев, выжимающих ресурсы из целой планеты - что напоминает действия цивилизаторов-колониалистов, вахтовиков-чиновников или транснациональных корпораций. Словом, вряд ли можно найти действительно инородные асинхронные объекты фантастических фильмов ужасов. Будущее воспринимается через призму сегодняшнего страха и современных проблем - таков генезис основополагающих сюжетов.
В этой связи можно усомниться насчет прогностической функции фантастики, ее способности «заглядывать в будущее». На деле фантастический сценарий лишь продлевает линии настоящего. Работает именно аналитическая или рефлексивная функция: ведь и летальные диагнозы в медицине (со всеми запланированными погрешностями) суммируют картину сиюминутного состояния организма, не имея возможности предвидеть его следующие метаморфозы. Настающее и наступающее будущее время травмирует нас зеркальным эффектом узнавания дня сегодняшнего.
Но можно ли смотреться в зеркало наступающего будущего без страха и тревоги? Ответ: нет, если речь идет о темпоральном измерении человеческой экзистенции как бытия-к-смерти. Ностальгические поиски утраченного времени оборотной стороной имеют фундаментальную озабоченность будущим, в котором нас ждут прогрессирующая энтропия и уничтожение.
Впрочем, культурное время векторно противоположно времени физическому, ведь, как формулирует Вадим Руднев, «вещи увеличивают энтропию, тексты увеличивают информацию. Вещи движутся в положительном времени, тексты - в отрицате-
159
льном».
Можно представить себе утопический, но возможный социальный порядок, в котором разумное и прекрасное будут увеличивать свое присутствие, а безобразное, слепое и злое - отступать. В таком мире, если его зерно уже посажено и растет, тревога перед будущим едва ли будет существенной, уступив место безмятежным надеждам и мечтам.
Это, пускай, наивное чувство мы все переживали в детстве или в редкие минуты выпадения из коллективного времени в индивидуальное счастье: действительно, счастливые часов не наблюдают. С точки зрения настоящего момента, в координатной сетке потребительских отношений (неотделимых от институтов заема времени через кредиты, долевки, ипотеки) иное нереально. Однако горизонтообразующее и единящее время имеет свойство
опрокидывать категории возможного и невозможного - это
бывает всякий раз, когда новое переписывает историю своего
возникновения (так что первым постмодернистом, как
иронизировал Умберто Эко, действительно может оказаться и Гомер). То же случается, когда изгоняется казавшееся когда-то вечным старое - например, расовый антагонизм, который теперь видится странным анахронизмом, глупым чудачеством прошлого.