Моя сумасшедшая идея, чудо, о котором я мечтал, по случайному стечению обстоятельств, свершились; и там, наверху, у Господа-Бога мое желание было принято благосклонно.
— Поменьше риторики, несчастный; и, пожалуйста, не останавливайся… Почему ты остановился именно в тот момент, когда в твоем рассказе появились интригующие нотки?
— Как тебе известно, я уже давно вынашиваю мысль о создании одного, весьма оригинального произведении, (в отсутствии подходящего слова, я бы сказал литературного). Которое смогло бы дать моим собратьям по перу не только конкретные ответы на любые интересующие их вопросы. Но и позволило бы им одновременно быстро ориентироваться среди бесконечного множества, непонятных, и, часто приносящих им определённое разочарование событий, непосредственно связанных с нашим пребыванием на Земле.
Речь идёт о таком произведении, которое могло бы стать для них своеобразным наставлением и источником всевозможного благополучия, в котором мирно бы уживались самые различные человеческие судьбы. И, в котором бы …
— Пожалуй, достаточно, мне все ясно; только к чему весь этот разговор?
— И в этот исключительно ответственный момент, при очной ставке с моей кровинкой, которого я мог спасти, (и в этом был абсолютно уверен), ценой своего бескорыстного самопожертвования, я неожиданно заколебался; причем, к стыду своему признаюсь, заколебался именно тогда, когда готов был уже принести свою последнюю жертву.
— Когда ты только перестанешь останавливаться! Допустим, ты на самом деле хотел вернуть жизнь своему сыну, но тогда, почему ты заколебался?
— Действительно, почему? Я до сих пор спрашиваю себя об этом, и о том же я хотел бы спросить у тебя… Причиной тому, во-первых, была та работа, о которой я уже говорил. Она к тому времени была уже близка к созреванию, так, по крайней мере, мне представлялось; мне казалось, что наконец-то я смог преодолеть самые запутанные моменты, связанные с этим трудом; и я чувствовал, не без гордости и вполне понятного волнения, что еще немного и я смогу отыскать то единственное слово, которое будет способно вернуть жизнь не только моему умирающему сыну, но и всему человечеству, пораженному недугом…Понимаешь? Возможно, я оказался жертвой коварного софизма, оправдывавшего потерю одного человека ради спасения большого, бесконечного числа других, совершенно незнакомых, и, существующих только в моём воображении, людей. Ты меня понимаешь, что я хочу сказать?
— Понимаю, если тебе это так хочется услышать. Ну, а что было потом? Ты сказал, что было, во-первых, а что было, во-вторых?
— Ты прав; что же было, во-вторых? Или, вернее, что было главного во всей этой истории, если подойти к ней со всей серьезностью, и, не избегая прямого ответа? И, что было, наконец, настоящей причиной моей нерешительности?
— Когда тебе надоест переливать из пустого в порожнее, ты постарайся всё же ответить на мой вопрос.
— Тебе всё кажется так просто… Но попробуй, признайся в поступке, позорящем твое доброе имя, в своем страхе, ничем необъяснимом, и, вышедшем из под контроля, когда тебе абсолютно все равно, что могут подумать и сказать о тебе, и, когда ты совершенно не в состоянии отдавать отчет своим действиям!
— Что это так, надо еще доказать. Поэтому, постарайся все же закончить свой рассказ.
— Ну, так вот, по существу речь шла о моей и его жизни, пришедших в столкновение друг с другом; более того, речь шла о жизни моего единственного сына… И вот в такой ситуации, имел ли я на то право?
— Какое такое право!
— Ты абсолютно прав; вовсе не так, и, тем более, не в религиозном плане стояла передо мной эта дилемма. Когда там, наверху, было принято мое предложение насчет обмена, у меня не было и в мыслях воспротивиться этому решению, ныть или возмущаться каждой фиброй своей души… Впрочем, если тебя всё это интересует, то я мог бы пояснить это ещё более понятным языком. Начнем с него; кем он был? Моим сыном, я согласен. Ну и что из того?
Со мной, по крайней мере, все было ясно — я вынашивал мысль о большом труде и имел все основания гордиться своей миссией на земле, в то же самое время ничто подобного нельзя было сказать о моем сыне. Более того, разве ему не была уготовлена та же самая участь, что и другим, бесцельно проживающим свою жизнь, и, составляяющим абсолютное большинство человечества? И еще; разве это самое произведение, да и сама моя индивидуальность, подвергнувшаяся так неожиданно опасности, не были ли и они той самой моей кровинкой? И последнее; разве он, чтобы при этом не говорили, не изменился до неузнаваемости и не стал своей противоположностью? … Короче говоря, мне совершенно недоставало сил на эту последнюю жертву… Вот и всё, пожалуй. Что ещё можно было бы добавить к сказанному?