- Какой парашют?!
- Обыкновенный! На котором вас немцы к нам в тыл забросили, под видом солдата - Степана Просвирова! Да приземлились вы неудачно - ноги себе переломали! Вы, что нас за дурачков держите?! Погибли в том бою и Вячеслав Родионович Лазарев и Дмитрий Николаевич Полежаев, и Степан Антонович Просвиров, а документы их попали к немцам. Вот оттуда и такая нелепая легенда! Что, и дальше будем в кошки-мышки играть?!
Я и не знаю, что сказать. Впору и самому поверить, что меня немцы на парашюте сбросили. Так к стенке припёр, и крыть нечем.
А капитан Разбредев рядом на койке лежал, и какой-то журнал листал и в наш разговор не вмешивался, но как он услышал, куда это дело повернуть хотят, вскочил он с кровати, скулы ходуном заходили, глаза ястребиные кровью налились, как взвился он над ним:
- Прекрати, сукин ты сын, издеваться над солдатом! Ты - крыса тыловая, сидишь тут в пятистах верстах от фронта и рассуждаешь о том, как там могло быть?! Я тебя, суку, в порошок за это сотру! Ты хоть, идиот, у врачей поинтересуйся, какие переломы бывают от падения с большой высоты, а какие, оттого что телега по ногам проехала?! Может и жить мне осталось немного, но побываешь ты у меня лично на передовой, для этого я все свои связи использую.
Тот, вроде бы, поначалу тоже в амбицию.
А капитан, как рявкнет:
- Молчать! Встать! Когда с тобой старший по званию разговаривает, к тому же - Герой Советского Союза! Как фамилия?! Не слышу! Четко говори, по буквам!
Старлей как услышал про героя, так и подпустил в штаны! Капитанов-то до хрена, а героев - мало! Фамилию назвал - хохляцкая какая-то.
А Разбредев перед ним, как сокол, перед индюком. Последний, может, и важен телом, а первый, хоть и невелика птица ростом, а лебедя на лету бьёт, знает, куда клюнуть, за что прихватить.
- Скажи мне, старлей, ты веришь, что я тебя на фронт на передовую отправлю? А там, ваш брат, живёт до первой атаки и погибает чаще всего от пули в спину. Или нет?
Тот, как телок:
- Верю.
- Тогда собирай свои бумажки и иди на х.. отсюда!
НКВДешник ушел как оплёванный, достал капитан из-под матраса фляжку из нержавейки со спиртом:
- Давай, Стёпа, выпьем! Серьёзная каша вокруг тебя варится. Они под июльский 227-ой приказ сейчас всех гребут. Словно работают суки, денежно-премиально: чем больше посадят, тем больше получат.
- Так я ведь в плен попал в июне, не было ещё тогда такого приказа!
- Это, может, тебе и поможет! И вот ещё прими мой совет: воздержись от визитов к Снежинской, а то они и её сожрут вместе с тобой. Тут, Стёпа, тоже скукачей хватает. Тебе бы защитника хорошего, в смысле, заступника, да где его взять? Я слаб и к тому же пьяница! Не знают врачи, чем меня лечить - только спиртом и спасаюсь. Лёгкие алкоголь любят... в данном случае, лёгкое! Выпью, хоть дышу нормально.
Ай да, капитан! Как я о своей, голубушке-то, не подумал?! Я-то ладно, про меня собаки брехали и те перестали - пропащая моя жизнь, а вот её-то через меня эти суки срубят под самый корень!
Напились мы в тот день с капитаном, как зюзи! У него, оказывается, у Кириллыча целая канистра спирта была спрятана - ребята из эскадрильи подогнали. Сели в каптёрке у Кириллыча: пьём, песни поём, плачем. Была у капитана песня любимая - «Выхожу один я на дорогу». Я тоже в школе Лермонтова учил, слова вспомнил, подпеваю, а как дойдём до слов: «Надо мной, чтоб вечно зеленея, темный дуб качался и шумел» в слёзы и он, и я, и Кириллыч.
У Зинаиды Аркадьевны я за последний месяц был лишь раза три и то, ночью, как вор, на руках на второй этаж поднимался. Ляжешь пузом на перила и пошел себя тянуть вверх, а там ползком, а в её комнатку дверь уже приоткрыта. Только той радости уже не было. Я за неё боюсь, она за меня обмирает. Обнимемся, поцелуемся и сидим, молчим - каждый о своём!
Осудили меня без меня - дали десять лет поселения, назначили день, когда с вещами на выход. Помню, как раз после «октябрьских» праздников. День был пасмурный, серый, тучи на метель тянуло. Все кругом уже снегом замело, липы вековые стоят стройные и грустные. Приехал за мной мужик на санях, а с ним конвоир с трехлинейкой. Весь госпиталь меня провожать вышел и врачи, и медсестры, и ходячие больные. Насобирали всего, мама моя дорогая! - Антоныч перекрестился в сторону кладбища. - Царство тебе небесное, но и ты бы меня лучше не собрала. Да и где бы ты чего взяла: три пары нижнего белья, две новые гимнастерки, одну на себя надел, бритв одних, наверное, штук пять, две из них трофейных «Золенген» (одной и по сей день бреюсь), а уже вещь-мешок собрали неподъемный с разными там консервами и тушёнками. Я им, говорю: