- Братцы мои родненькие, куда мне столько?! Будь я с ногами, ещё донёс бы как-нибудь, а так - кто за меня этот багаж носить станет? Отберите назад хоть половину!
А народ и слушать ничего не хочет:
- Вези! Мир не без добрых людей, поможет кто-нибудь, дорога дальняя - все сгодится.
Вышел капитан Разбредев и Кириллычем. Кириллыч несёт тулуп. Капитан и говорит:
- Хотели мы тебе, Стёпа, офицерский полушубок подарить, да ведь его всё равно вохровцы-шакалы у тебя отберут. Нашли обычный крестьянский извозничьий тулуп. Он, правда, чёрт его знает, какого размера и роста, им целый взвод укрыться может, зато завернёшься ты в него - и будешь ехать в теплушке, как барин, - смеётся, а сам мне свою фляжку со спиртом за пазуху суёт. - Бери, бери! Я себе ещё достану! Вот ещё возьми пакет, в нём бумага, карандаши, черкнёшь мне весточку. Адрес свой я написал на тетрадке... - массивный такой пакет, из оберточной бумаги сделанный, шпагатной бечёвкой крест-накрест перекрученный.
Вышла и моя, голубка! Обняла меня за плечи и тоже суёт пакет:
- Это, Стёпа, я тебе справила овчинные рукавицы, береги свои руки они у тебя золотые!
Чмокнула меня в щёчку, заплакала и убежала. Видно, невмоготу ей это прощание было. Да мы с ней и так всю ночь до самого утра прощались. Я ей говорю, вот вернусь из ссылки - выходи за меня замуж - до гробовой доски тебя любить буду. Та улыбается:
- Стёпа, когда ты вернешься, я уже стану старухой. Тебе нужна молодая девушка, чистая, нежная, способная рожать.
Я ей опять про своё.
- Ладно, Стёпа, время покажет, ты только обещай мне вернуться живым! Я знаю, ты вернешься, ты сильный! Ты, Стёпа, настоящий!
Поклонился я народу, хотел, было, речь сказать, да слёзы меня задушили. Только и сказал: «Спасибо, вам, люди добрые!» - по загорелым щекам Антоновича покатились две крупные слезы, подбородок его дробно затрясся и голос дрогнул, - Что за люди были?! Последним со мной поделились. Золото, а не люди! Я, как про это вспомню, всегда плачу, словно, что-то в душе у меня оттаивает.
Подняли меня под руки, посадили в сани, в ноги поставили мою каталку. Тронула каурая лошаденка, ёкнула селезёнкой - и покатили санки по графскому парку, завихляли по льду...
И началась у меня другая жизнь...
Ссылка
Антонович вновь сделал театральную паузу и принялся разминать пальцами беломорину, потом дунул в папиросную гильзу и, лихо, заломив её как шляпу, закурил. Жара усиливалась. Чудилось, что вызревшая трава под палящими лучами солнца теперь не шуршала от дуновения ветерка, а звенела. Летний звенящий зной. Но, все равно, в тени китайки было относительно свежо, даже летали редкие комары. Правда, они уже не кусались, видно, им было уже не до жиру, быть бы живым.
- Вот что сейчас за гадость делают - папиросы?! Ни крепости в них нет, ни аромата! Опилки суки закатывают в бумагу! На пачку папирос коробок спичек тратишь. Вот то ли дело была ишимская махорка! Один кто-нибудь закурит, а сто человек уже слюни пускают. Один дух с ума сводил. Как пыхнешь бывало - пробирала до самой задницы! Раньше все было лучше: и карамель вкуснее, и бабы моложе, - Антонович вопросительно посмотрел на меня, оценю ли его шутку? Я засмеялся. Конечно, если сравнивать тогдашних женщин, даже девушек, времен Великой Отечественной и сегодняшних, ровесниц Антоныча, то «жизнь» и впрямь дала нездоровый крен: ссутулилась, обеззубела, обзавелась шаркающей походкой и, хотя наполнилась житейской мудростью, но впала в старческий маразм. Продолжение своего рассказа он начал, было, улыбаясь, в шутливой форме:
- Раньше и срока давали, не скупясь: «червонец» был, нечто вроде внушения, постановки на вид, «четвертак» уже за определенные заслуги - анекдот нужно было какой рассказать про Сталина или частушку спеть. А мне дали десять лет даже не лагерей, а поселения - подарок судьбы, будто по жопе крапивой стеганули. Спасибо, видно, капитану Разбредеву - не пришили диверсанта!