Наверное, недели две мы на пересылке сидели, прямо при станции, на каком-то железнодорожном складе: солдаты-инвалиды, вроде меня, кто без руки, кто без ноги, попавшие в плен. Гражданский люд, те, что в оккупированных немцами районах трудились на врага дюже рьяно. А что им делать-то оставалось, если наши при отступлении бросили на произвол судьбы стариков со старухами и баб с детишками? Попы, коих ещё не успели за Можай загнать, староверы. Короче, «веселая» у нас компашка собралась - человек двести: и мужики, и бабы. Вот так и сидели, бабы в одном углу, мужики в другом. Бетонный пол, каменные стены и две буржуйки, больше для отчетности, нежели чем для тепла. Разве ими такую площадь протопишь, чуть ли не с гектар? Обзавелся я сразу дружками-приятелями, ну и те помогли мне и тушенкой и с консервами, - Антонович криво, как-то зло улыбнулся, - мой вещь мешок изрядно облегчился. Я-то добрый! Ешьте люди на здоровье, авось и вы меня чем-нибудь угостите! Ладно! Прицепили-таки наши две теплушки к паровозу - поехали! Проезжали в день, наверное, километров по пятьдесят, бывало, что сутками стояли в каком-нибудь тупике. Что поделаешь - война! С востока день и ночь шли спецэшелоны: танки, пушки, самоходки... А мы-то кто? Человеческий мусор, непотребный элемент! Ну и кормили нас соответствующе нашему званию: сечка-кирза на воде сваренная, да, мне думается, никто её и не варил-то, а так заливали кипятком прямо из паровоза, уж дюже она шлаком угольным воняла, одна ржавая селедка на день и полбуханки хлеба, как будто из грязи испеченного: черный, как деготь, тяжелый. Охранять-то нас особенно не охраняли, мы же не зеки-уголовники: беги, если хочешь! Дали «десять поселения», а получишь «четвертак» лагерей, а то и вовсе к стенке приставят. Да и куда ты побежишь без документов? Кругом патруль! Конвой у нас был милосердный: и по нужде отпускал, и за кипятком. Видят, что паровоз отцепили - пускали народ ноги размять, у кого они есть. Ни один не убежал! Крестьяне местные на станциях приторговывали всякой всячиной: огурцами солеными, капустой, салом, картошкой, пирожками с гороховой начинкой. А что делать-то? В колхозах тогда и вовсе денег не видели, за «палочки» люди работали. Эх, жизнь!
Гляжу, друзья мои, приятели, видят, что у меня продукты кончились, как-то потихоньку от меня отбились, разбились на группировки по два по три человека, разбрелись по углам, раскрыли свои баулы и сидят, жрут потихоньку. И консервы у них откуда-то появились и сухари, у бабок на станциях картошку вареную в мундире покупают. А мне, хоть бы какая-нибудь падла сказала: «Степа, иди, поешь с нами, ты же нас кормил всех!». Ладно, гниды, спасибо за науку, впредь умнее буду!
Один только Немой от меня не отходит. Он, правда, из моего запаса ничего и не ел. Звали его Яков, а у нас все - Немой, Немой! Он из староверов был - кузнец, и в какой-то там престольный праздник работать отказался, вот его и определили на поселение: набраться ума-разума и укрепиться в вере. Мужик был - я супротив его - червяк! Под два метра ростом, в плечах косая сажень, кулак размером с пивную кружку, а страшен - боже избавь такому ночью присниться: бородища по грудь, сам весь черный, как цыган. Морда что ни на есть самая разбойничья, а смирен был как теленок. Ещё когда на пересылке, было, два мужика драку затеяли, так он взял их обоих за шивороты, одного в одну руку, другого в другую, поднял на вытянутые руки и по углам раскидал, как котят! Он так ни «бе» ни «ме» сказать не мог, а вот «Туля», значит, «Тула» хорошо выговаривал. Это он так меня звал! А ещё называл меня: «Па!», что значит «Степа»! Если я чего-нибудь хорошо сделаю, то показывал мне большой палец: «Туля! Во!», дескать, молодец! Слышать-то он не слышал, а по губам хорошо понимал. Вот он меня угощал, то кусок лепешки отломит, то рыбку даст вяленую, то горсть орехов - мясо-то он вообще не ел.
Провел я ревизию в своем мешочке, осталось у меня две банки тушенки на самый черный день - и все, дальше одно барахло. А тут картошку вареную продают, прежние дружки мои, уже затарились, сидят по углам, жуют. А у меня денег, хоть бы одна копейка, где завалялась.
- Яков, - говорю, - давай чего-нибудь из моих вещей загоним. На хрена мне три пары нижнего белья, если я ни сегодня-завтра сдохну от этой «кирзы»! Голодуем мы, братец ты мой!
Стал я свои тряпки перебирать, глядь, рукавички её, моей голубушки. «Вот, - думаю, - дурень! Человек старался, покупал их, а я даже не примерил! Сунул руку в одну, как по мне сшиты, сунул во вторую, что, за черт, что-то зашуршало и вся рукавица чем-то забита. Я так отвернулся от всех и потихонечку тяну руку-то из рукавицы на свет, может, думаю, письмецо какое! Какое там письмо?! Целая пачка денег, резиночкой от женских волос перевязана! Она видно, спасительница моя, все, что у неё самой было мне в рукавичку положила, и отдала её в самый последний момент, чтобы я не обнаружил. Я бы нипочем не взял! Ну а теперь чего уж, назад уже не воротишь. Ладно!