Сам я на свою каталку прыгнул, подъезжаю к дверям, подозвал к себе торговку. Вот цены были! Двадцать рублей стоила одна картошка средней величины, тридцать рублей огурец соленый, двести пятьдесят буханка пшеничного хлеба, а килограмм мяса стоил - пятьсот рублей. Сало, правда, немного подешевле, за триста пятьдесят можно было сторговаться, - Антонович засмеялся, - а колхозник за трудодни зарабатывал десять тысяч... в год. На двадцать килограмм мяса. Ох, а я тогда злой был на этих сук, что меня от своей компании отшили! Купил себе и сала, и картошки, и огурцов, и ещё бутылку свекольной самогонки.
Сели мы с Яковым, сидим пируем: немой картошку с огурцами трескает, а я самогонкой с салом угощаюсь. А самогонка противна, тухла и не выговорить как! Глоток сделаешь - все нутро переворачивает! Видно, гнали, суки, на продажу не пойми из чего, и настаивали для крепости на курьяке. Но я виду не подаю! Ножичек у меня был, из полотна для пилки по металлу, вроде перочинного - острый как бритва! Я себе кусочек сальца отрезаю, тоньше газетного листа, на корочку хлеба его, из бутылочки глоток сделаю, причмокну, дескать, вкусно, спасу нет. Сижу, на морде умиление изображаю - барствую. Так дразню, я этих крыс. Они мне: «Степа, откуда же у тебя деньги-то взялись?!» А я уже пьяный в дымину! Что ты хочешь с голодухи-то? Говорю: «Гадаю. Бабка у меня была ведьма, и мне кое-чего от неё передалось. Вот погадал одной бабе, рассказал ей, кто её сынки, и на каких фронтах воюют - и все в «десятку». Вот она меня и угостила и салом, и самогонкой! Хотите, и вам погадаю, кто из вас домой воротится, а кого, как крысу, ещё на этапе зарежут? Позолотите ручку - все поведаю!» Да, если бы не немой Яков меня бы ещё тогда с поезда бы выкинули! Забижал я народ сильно. Так ведь они меня, суки, первые обидели! Я человек незлопамятный, но спуску никому не дам. Я люблю справедливость! «Правильно, - говорю, - что вас, крыс таких, на севера гонят. Нечего вам промеж честных людей делать!» Они мне: «И тебя тоже правильно?!» И меня тоже правильно. Не убил того немца шестеренкой - подлец я! Этот немец, может, теперь три деревни русских сожжет с детьми и с бабами? Моя вина! Я тому попустительствовал!
Антонович замолчал, а я вдруг воочию увидел и этот «телячий» вагон, и голодную толпу несчастного народа. И сквозь аромат звенящего летнего зноя, услышал запах немытых тел и терпкий, липкий, как грязь, гнетущий дух неволи. Явственно представились мне и тупики, и перегоны, и запорошенные снегом сортировочные станции, и паровозные гудки, и спецэшелоны с танками, летящие на Запад. Нищая, голодная и озлобленная Россия! Вот она, как потревоженный рогатиной, озлобленный медведь, встала на дыбы, налились её озерные голубые глаза кровью, приподнялась во всю свою исполинскую мощь, и пошла крушить и своих и чужих, и правых и виноватых, и не было во всем мире силы способной противостоять ей!
Антонович будто понял мое настроение:
- Вот на хрена меня было ссылать?! Дайте мне пулемет и несколько ящиков с патронами и пистолет с одним, чтобы потом самому застрелиться. Я бы любую переправу прикрыл! Меня, как смертника и приковывать не надо: куда я без ног убегу?! Видел церковь в Стоянове? Говорят, на колокольне и по сей день скоба в стенке осталась - немцы своего смертника оставили. Шнапса ему, пулемет и патроны! Наши, когда наступали на деревню - он всё поле ими «засадил»! Вот и меня могли бы также. Ох, понавалял бы я сук! Всё бы припомнил гадам: и руки оторванные, и ноги отрезанные! Мою жизнь за щепоткой водки вот так не расскажешь! Если её прописать, да кино по ней снять - люди бы в десять ручьев рыдали. Наш народ любит истории жалостливые:
«По приютам я с детства скитался,
Не имея родного угла.
Ах, зачем я на свет появился?
Ах, зачем меня мать родила?» - в полголоса запел Антонович и засмеялся. - А ещё у нас на поселении бабы пели под сырец вот такую песню, про гулящую бабенку:
«Пускай твоя жена конфеты кушает,
Бока широкие себе растит.
Быть может, Бог один меня послушает,
Быть может, Бог один меня простит».