- Эх, жизнь! Яков хороший был мужик, но вот шуток он не понимал: я самогонку пью, матерюсь, а он уши затыкает, сначала себе на глаза, а потом в вагоне на потолок показывает, дескать, Бог всё видит. А я ему на эшелоны с танками показываю - вот наш бог - Сталин! Теперь немцам так влупят, что жопа по шву разойдется, до самого Берлина будут лететь, пердеть и радоваться! Немой указательные пальцы ко лбу приставит и мычит: «Нет, это дьявол!» «А Гитлер тогда кто ж?!» - спрашиваю. «Тоже, - отвечает, - дьявол! Это они промеж себя сговорились, чтобы больше народа погубить». Иной раз так разозлю его, что он зубами скрипит, аж искры летят, и рад бы придушить меня, как котенка, да вера не позволяет. Один раз... - Антонович тряхнул головой и засмеялся, как-то по-детски, весело и задорно:
- Читал рассказ «Муму»? Так вот и мой Яков тоже себе где-то кобелька нашел на станции. Я его за продуктами послал, а он мне песика за пазухой несет! Хороший, кобелек был, чуть побольше кошки, ушки торчат, на ушах даже что-то вроде кисточек, мордочка острая, как у лисы. А умен был! Все команды знал: и лежать, и сидеть, и ползи, через голову сальто делал. И окрас у него был необыкновенный. Сам рыжий, уши черные, а на лапках белые чулочки. Сразу видно, что кобелек-то был непростой, а благородных кровей, то ли от цирка от какого отбился, то ли на этапе от семьи некогда зажиточной отстал, или сами ссыльные бросили на милость добрых людей. И бросишь, коли самому жрать нечего. Всю дорогу я с этой собачонкой игрался и немого донимал. Бывало, сядем есть, а песик тут как тут около нас вертится. Немой мне показывает, дескать, обмокни ему корочку хлеба в тушеночный жир и дай песику, а я рожу суровую скрою: «Как бы не так! Сами живем, как собаки, не сегодня-завтра друг друга грызть начнем за кусок чернухи. Вот начнутся леса непролазные, я его выброшу из вагона. Пусть идет на охоту: он будет на мышей охотиться, а лисы и волки на него».
У немого от этих слов аж слезы на глазах: «Нет, - мычит, - отдай ему мою долю. Лучше я есть не буду! Нельзя божью тварь обижать, - и показывает мне на песика и на небо. Тут я «оттаю» сменю гнев на милость, поцелую песика в нос и положу ему в сечку целых положки тушенки. Яков мой от счастья светится: «Во! - показывает мне большой палец, - Во! Туля!»
Нескоро сказка сказывается, а быстро деньги кончаются. Пошли «севера» за окном края, войной нетронутые и дома крепкие, и баньки рубленые по берегам речек, и с харчем стало повольнее: хлебушек белый на станциях у торговок появился, рыбка вяленая, да копченая, а денешек-то тю-тю.
Задумал я своей голубке письмишко написать, вспомнил про пакет капитана Разбредева. Достал его, вскрыл и чуть в обморок не упал, а там, братец ты мой, две ученические тетрадки в косую линейку, три карандаша и четыре пачки денег: прямо в банковской упаковке четвертаками - десять тысяч! Вот люди какие были?! - Антонович всхлипнул и зашмыгал носом. - Скажи, кто я ему, и кто он мне, чтобы так в дорогу снарядить? Может, ему эти деньги за геройство дали или на лечение, не знаю, а он их мне отдал, чувствовал, верно, что долго не протянет! Эх, братец ты мой, я за свою жизнь столько человеческой подлости повидал, что иной раз мне думается, что гаже и подлее человека нет в природе твари-то. А вот вспомню госпиталь: капитана Разбредева, Зинаиду Аркадьевну, Кириллыча - и вроде бы как солнце из-за туч выглядывает - вот Люди, так это из всех людей - Люди, над всеми людьми - Люди! Вот с кого пример-то надо брать, у кого человечности учиться! Написал я в тот день им обоим письма, писал и слезами от благодарности заливался. Пошел Яков на какой-то станции за продуктами и опустил их в ящик. Ни ответа, ни привета. Ем, сплю, с кобельком играюсь
Чирок
Антонович достал из «холодильника» бутылку, смахнул с неё налипшую землю, и, было, взялся разливать свои традиционные «щепотки», но заметил в стакане саранчу. Вытряхнув саранчу на землю, он принялся за ней наблюдать. Насекомое стояло на передних лапах, выпятив зад, покачиваясь из стороны в сторону. Старик ткнул её пальцем в бок, и саранча завалилась на бок, глупо заперебирала всеми лапками, пытаясь встать. Насилу ей это удалось. Антонович удивился:
- И скажи ты, всякая тварь на земле водочку любит! Ишь, как наклюкалась! Ноги не держат. Стоит, сучка, раком на юру, растопыривши дыру, только сил и хватает, что усами шевелить, да челюстями своими лошадиными. Гляди, как жопу-то приподняла! Кыш отсюда, пропастина! - Антонович дал ей щелчок под приподнятый зад, и пьяная саранча улетела в траву, - Ничего, к вечеру оклемается, если только какой-нибудь воробей ею не закусит. Воробьи, небось, тоже уважают саранчу на сибирской водке настоянную - тут тебе и выпивка и закусон, все сразу.