Был это июль месяц, только-только температура за «плюс» поползла, солнышко скудное землю пригрело, снег под деревьями таять начал. Меня в то время уже повысили до кладовщика. Обеденный перерыв, наши все ушли на солнышко греться, и я на своей каталке тоже выехал на улицу, но, не помню, что-то я забыл в своей «кондейке» или табак или спички, возвращаюсь, а Чирок мне уже на встречу идет из моей кладовой. В руках у него два кулька из наждачной бумаги свернуты, а в них он уже успел наложить гвозди, сверла, шурупы, в карманах петли, напильники - на базар сучок намылился, чтобы все это оптом сдать и пить чифирь с плюшками на какой-нибудь малине. Я ему: «Погоди-то, братец, а где твой «привет, немецким говночистам»? Тот хотел, было, мимо молча прошмыгнуть, но у меня по воле случая оказался в каталке гвоздодер - половина лома, весом, наверное, килограмма три. Как дал я ему по одной ноге, чуть повыше колена, аккурат в подворот урочных сапог, так кость с другой стороны выскочила, думается мне, что даже через брючину. Чирок на здоровой ноге через меня перепрыгнул, но запнулся и упал, кульки все свои рассыпал и пополз к выходу. Я за ним! Каталка запнулась на чем-то... Падаю с каталки, ползком. Гвоздь один мне со стороны ладони попал, а конец с другой стороны выскочил - насквозь руку пробил. Я даже не замечаю, только бы не ушел подлец! Настиг я его, перебил и вторую ногу. Правда, не так сильно, как первую - нога на твердой поверхности лежала, не получилось открытого перелома. А сам через него заполз вперед, развернулся к нему лицом и говорю: «Ну, что, мразь, теперь мы с тобой на равных: у меня ног нет и у тебя тоже, давай силами мериться?!» Тот было полез за ножом в голенище, я ему: «Учти, если ты нож сейчас предъявишь, я тебе ещё и все руки переломаю. Начну с мизинца, а закончу ключицей, и так каждую...» Ох, и расписал я его, братец ты мой, морда у него сделалась как пасхальное яйцо - круглая и гладкая, похожая на жопу павиана...
Антонович показал мне руки со сбитыми кентосами:
- Ни одного целого пальца не осталось, все изувечил об его морду. Хотел было на голову ему ещё и помойное ведро одеть, было у нас такое - бадья из-под солидола: в него сморкались, и бабы свои «месячные отчеты» бросали, иная, какая культурная бабенка, хоть в промасленную бумагу завернет эту «бухгалтерию», а большинство так швыряли, на всеобщее обозрение. Но тут прибежали на шум наши с пилорамы. Растащили нас по углам. Запрягли лошадь и отправили Чирка в больницу, дескать, бревна раскатились, ну и придавило его и поломало заодно. А у нас только перед этим был такой случай: бабенка одна свое приданное в бревнах ныкала, что-то там ненароком затронула и раскатали её бревна, каждая в тонну весом, как кошку. Ни суда, ни следствия - прикопали, как собаку!
Вроде бы все нормально, шито-крыто, кто станет смерть такой мрази расследовать - всем от этого только одно облегчение, ан нет, стали наши про меж собой шушукаться, что решили блатные меня прирезать, ладно бабы! Бывалые вояки, а хуже баб! Я им и говорю: «Мужики, и не стыдно вам?! Немцев не боялись, а какую-то урочную босоту испугались?! Да если бы у меня ноги бы были, нашел бы я себе пару товарищей и за одну ночь их бы всех вырезал, это же не вояки, у них только одни понты!» Молчат мои мужики, суки, как воды в рот набрали! Бригадир ко мне подходит: «Степа, прекрати бунтарские речи произносить, что захотел 58-ую?»
Ладно, молчу! Зарежут меня, значит, зарежут - меня смертью не испугаешь, не первый год с ней хороводы вожу. Неделя проходит, другая, все тихо! А потом, как-то в обед заезжаю на своей каталке в кладовую, а у меня там «гости»: сам авторитет Писанный пожаловал, а с ним товарищ метра под два ростом и виду самого что не на есть душегубского...