Писанный
Лицо Антоновича посуровело, желваки на скулах, напряглись и задвигались, будто он вновь перед собой увидел авторитета Писанного и его напарника «самого, что ни на есть душегубского вида». Видимо, ему вновь пришлось пережить те неприятные минуты, когда его жизнь на тоненьком волоске повисла над черной пропастью смерти. Старик сплюнул и сказал:
- А наши-то гниды лагерные все, как один попрятались. На всей пилораме ни единой души, кто, где схоронился, чтобы, значит, в случае чего в свидетели не идти. Ладно. Мне-то бежать некуда. Подъезжаю на каталке к ним. Вначале я думал, что Писанного так прозвали из-за его наколок - разрисован он был весь, как букварь, а оказалось, нет, ещё по молодости лет с него какой-то богомаз ангелов по церквям писал, уж дюже, говорят, он красив был и благороден ликом. Ему бы по поповской стезе идти, а видишь, какую себе планиду выбрал. В то время Писанному было уже лет за сорок: высокий, худой, бледный, как смерть, глаза огнем горят, как у голодного волка, а кадык - острый, огроменный, словно кость проглотил, и она у него поперек глотки колом встала, ходуном ходит, как челнок в швейной машинке и зубы все черные от чифиря.
Сел Писанный на ящик у меня в кладовке, на ногах у него белые валенки ручной работы, чувствуется, что тонкие да мягкие, я напротив него на каталке сижу. Я еще, когда к Писанному подъезжал, сзади себя, один ящик словно ненароком на проход выдвинул, чтобы амбал, что у меня за спиной остался, запнулся бы на него, а сам расстояние своей вытянутой руки прикинул - как раз до горла Писанного, даже с запасом. Хорошо. «Ну, - думаю, - хрен вам на нос, господа хорошие - урки, не дам я себя как барана зарезать! Как только нутром почувствую, что дело мое табак, так коброй метнусь, вцеплюсь пальцами в кадык и вырву его со всеми потрохами, с трахеей и со всей прочей гадостью, какая только есть в его гнилом организме. Амбал, конечно, мне в спину ножа пустит, но, может, впопыхах споткнется об ящик, а там, глядишь, и ему успею зубы посчитать». Раньше смерти не хоронят. А физическая подготовка моя в то время была просто великолепная - одни мышцы, как у гончего кобеля, ни грамма лишнего веса. Живота не было, талия была, как у целки - двумя ладонями можно было обхватить. Я на правой руке 20 раз подтягивался, на левой - 17. А если на двух руках - считать уморишься. Бицуха на была такая, что рукам, казалось иной раз, мешала в локтях сгибаться. Словом, я хоть и калека, но такой калека, которого иной раз лучше и за три версты объехать.
Писанный на меня посмотрел внимательно: взгляд умный, цепкий, безжалостный, звериный и говорит:
- Ну, рассказывай, Аника-воин, что за история у тебя с Чирком вышла, а то тут болтают многое, мне бы хотелось, как говорится, из первых уст услышать, что ты скажешь.
Изложил я ему все, как есть: и про войну, и про плен, и про «немецкого говночиста», и про обиду, что в моей душе, как гнойный нарыв зрела и в черную месть превращалась. «Вины, - говорю, - я за собой не чувствую и будь моя воля, я бы по второму разу эту мразь искрошил».
Смотрю, Писанному мои слова понравились, что я не трепещу перед ним, не егожу, как уж на сковороде, а держу себя с достоинством, на равных, - заулыбался, будто волк, оскалился:
- Поступил ты по понятиям! Молодец, что сам это дело разрулил, без мусоров. Чирок сам виноват, надо было гниде, думать, прежде чем свою пасть на вояк раскрывать. Не бойся, мужик, больше никто тебя в этом поселке не тронет, а если выйдет какая-нибудь лажа* с каким-нибудь алюсником**, скажешь мне - дам поддержку.
Пьем мы уже с Писанным мировую - настоящую водку, магазинную и лососем в масле закусываем, а тут кобелек Немого в кладовую влетает. Я его ещё на этапе Вьюнком прозвал, и Якову эта кличка понравилась: «Вью!» он хорошо выговаривал. Прибежал Вьюнок и давай лаять, а потом хоп - сальто сначала через голову, а потом обратное через спину - видит пройда что мы едим, себе подачку зарабатывает. Потом и сам Яков в дверь входит с ломом в руках. Видно, ему кто-то сказал, что меня блатные резать пошли, поспешил мне на выручку. Вот друг был - Яков! Блатари как его увидели, так сразу, чуть ли не за меня прятаться, - Антонович засмеялся. - Уродил же Господь такую чудо-юду! От него и на станциях-то иные торговки товар бросали и бежали, куда глаза глядят. Такому, если в разбойники пойти, и кистень не нужен! Ха-ха-ха! Смотрит Яков, что мы сидим, водку пьем и все у нас тихо и мирно: «Во! Туля!» и показывает мне большой палец, дескать, молодец!