После этой истории зауважали меня сильно: и наш народец, и лагерная шушера, и начальство. Зауважать-то зауважали, а рукавички, что мне моя голубка подарила в бараке сперли. Как я по ним горевал, братец ты мой! Мне словно по второму разу ноги отрезали! Ведь это была последняя память у меня о ней. Сам виноват, нужно было носить их, а не беречь! Кому бы они были нужны грязные да рваные? Помню, привезли меня в барак пьяного на лошади, и столько во мне злости было, что от меня, от безногого, люди через окна прыгали - половину барака разнес гвоздодером. Все крушил и столы, и табуретки и нары. «Ну, - кричал, - если узнаю, кто мои рукавички украл из-под матраса, собственноручно кишки выпущу и на кулак намотаю». Так я этого и не узнал...
Зато капитан Разбредев мне «весточку» подал. Принесли как-то на пилораму старые газеты и среди них несколько номеров «Красной звезды» за 42 год попались. Развернул я одну газетку, а там его фотография и статья про него, называется «Сталинские соколы» фашистам не по зубам». О том, как в ту бытность, ещё старшим лейтенантом, Разбредев, защищая санитарный поезд, вступил в неравный бой с пятью «мессершмиттами» и сбил три вражеских самолета. Будучи, тяжело раненым, старший лейтенант Разбредев посадил машину на родной аэродром. Эту газету я и по сей день в сундуке храню, она дороже все орденов и медалей.
Лет я на этой пилораме провел и чему я только там не научился: и гробы элитные для начальства сбивал, и срубы для офицерских бань рубил, и мебель, разные там столы и серванты, на заказ делал, и рамы, и двери, и столы, и сундуки. Работал, как проклятый, но и жил вольно, никто меня больше не притеснял и не обижал. Потом, кто-то из начальства прочитал в моем деле, что я механическом техникуме учился до войны, и решили меня оправить в ЦТО, в центр технического обслуживания - мотористом. Я им говорю: «Придурки, я же недоделанный оружейник, а не машиностроитель!» А им, хрен, один! «Надо, - говорят, - Степа! Напильники с топорами выдавать и дурак сумеет, а техника - дело сурьезное, там без образования никак». Черт с нами, отправляйте, авось и там не пропаду!
С неделю меня старик Акимыч - старый каторжанин, что ещё при царе сидеть начал, учил уму разуму. Я же торцового ключа от рожкового по первости отличить не мог, а потом поднаторел. Память у меня оказалась феноменальная, все налету схватывал: где, какой болт, откуда. Где мелкая резьба, где крупная, какой каленый, какой сыромятина, где шайба стояла, где гравер - все помнил. Потом Акимыч «осерчал» на всех и запил недели на две. Я один моторы перебирал. Через месяц меня уже мастером поставили, а через полгода - старшим. А старший мастер - это, братец ты мой, первый зам. начальника ЦТО по производству. Один зам был замполит, другой по снабжению, а на мне все и держалась. Словом, поперла моя карьера в гору! Я к себе и Немого перетащил. У нас помимо, аккумуляторной, покрасочной камеры, токарного и фрезеровального цеха, была ещё и своя кузня, даже пресс был. Кобелек его - Вьюнок оглох от кузнечного грохота и ослеп. Видно, окалина от металла летела и попадала ему в глаза. Пострадал песик за свою преданность к Якову, ни на шаг от него не отходил и никого к нему не подпускал, последнее время даже меня. Вот какие они «севера-то», что даже милую собачонку в лютого зверя превратили!
Я поначалу, почему не хотел в мотористы-то идти? Думал, что голодно мне там будет: какой навар с болтов да гаек? А там халтуры оказалось выше крыши! Какой-нибудь начальник машину на охоте запорет или, того хуже, перевернет - сразу к нам: «Ребята, отчините за ради Христа, а то, как бы мне не снять свой полковничий мундир и не надеть вместо него арестантскую робу...» При Сталине с чинами и званьями не считались! А чтобы нас задобрить и водки нам, и денег, и тушенки. Оказалось, с железяк-то навару даже поболее, чем с дерева.
Оклад мне хороший положили, паек дополнительный стали давать. Ну, а с хорошей жизни потянуло меня на баб! А что делать-то, природа требует свое, а мне было-то двадцать пять! В то время написал я Зинаиде Аркадьевне уже восемь писем, почти шесть лет прошло, война проклятая кончилась, а от неё ни слуху, ни духу - чего ещё ждать? Я тогда в госпитале, все как-то боялся у неё спросить замужем ли она, есть ли дети? Боялся я ответа, что-де замужем, муж воюет: и кто бы она для меня была бы после этого? Знаю это слово, да в её адрес оно неуместно. Знаю также, что не по мне была эта птица: у неё образование, звание, перспектива в жизни, а у меня что? Драные портки на заднице с пустыми штанинами? А, может, она и погибла давно, разбомбили, где-нибудь санитарный эшелон, а я письма ей шлю «на деревню дедушке».