Я показал ему садок с рыбой!
- Гляди, какие славные и жирные, как поросята! - Он достал из садка самого большого карася, поддев его пальцами под жабры, поднес карасиную морду к своему лицу, посмотрел в выпученные рыбьи глаза и с укоризной сказал: - Эх, ты, дурашка, жил бы себе, да жил, ан нет, тоже халявки захотелось. Будет тебе теперь халявка: и мука пшеничная, и сметана жирная. А я тут сено кошу, - дед кивнул в сторону большой, словно бритвой выбритой до черной земли делянки, расчерченной ровными рядами свежескошенной травы, бросил карася в садок, вытер об траву руки от рыбьей слизи и снова заулыбался, - Будь другом прикати мне мою парадновыезную каталку. Есть у меня к тебе дело.
«Парадновыезную» каталку Антонович сделал себе сам: колеса от мопеда, рычажный привод, крытый брезентом откидной верх, как на старинных бричках и с багажным отделением в виде комбайнерского ящика под инструмент. Коляска задалась добротная, прочная, но тяжелая и как на ней ездил дед ума не приложу. Я всегда удивлялся его изобретательности; в его «гараже» иной раз доходило до десяти «каталок» разной принадлежности: для езды по дому, для распилки дров, для столярных работ, с широкими скатами для езды по снегу, но вершиной «инженерной мысли» Антонович, безусловно, считал «каталку» для косьбы с упором под спину, в которой каждый взмах косы автоматически передвигал коляску на несколько сантиметров вперед, как это делает полноценный косец.
Иной читатель, знаю, фыркнет: «Нашел чем умиляться! Тоже мне бином Ньютона!» Оно, может, и нечем, да и некем. Но попробуйте создать все это в условиях не машиностроительного завода, когда все под рукой: и токари, и фрезеровщики, и кладовщики с инструментом, а в глухой деревне Одоевского района, где лошади подковывались в последний раз в эпоху Иосифа Виссарионовича, где за каждым болтом набегаешься вдоволь к токарю-забулдыге с литрами и полулитрами и тогда вы поймете и оцените значимость «передвижного парка» Антоныча.
- А теперь, братец мой, поверни эту коляску к лесу передом ко мне задом - будем её раскулачивать, - я так и сделал. Дед принялся рыться в «багажном отсеке», перебирая в руках бруски, отвертки, стамески, ремни, цепи, - Черт, куда же я его дел?! А! Вот он, родимый, в футляре из-под очков, - приподняв бархотку футляра, Антонович извлек оттуда сложенный вчетверо червонец и обрадовался, - Цел родимый! Чтоб ему вновь ко мне вернуться! Слушай, уважь инвалида, сходи в магазин, купи бутылку водки - просит душа моя праздника: посидим, выпьем! Закуску не бери, у меня тормозок нетронутый - свадьбу сыграть можно, лучше пивка возьми, если есть.
И тут я впервые заметил, что взгляд у Антоныча чисто детский. Сам весь, как столетний дуб и узловат и морщинист, крученный перекрученный жизнью: спина широкая, старая стиранная-перестиранная рубаха какого-то непонятного зеленого цвета белым-бела от пота, грудь поросла до самого подбородка седыми волосами, а глаза - чистого небесно-голубого света, будто бы и не было ничего этого: ни войны, ни плена, ни самой жизни. И подумалось мне, вот откажи я ему, сошлись на занятость, на усталость и брызнут из этих чудных глаз такие слезы обиды, что прожгут мне насквозь душу и вовек будет мне не отмолить и не забыть этого. Да и сам Антонович даже и не предполагал отказа, а улыбался лучисто, скалясь во весь рот, как самому закадычному другу:
- Иди только по огородам, по картошке, мимо Тимошкиного сарая и обратно возвращайся также - я буду тебя вон под той «китайкой» ждать. Шурку боюсь! Вот ведьма с хвостом - ей бы в НКВД работать, рассекретит даже португальского шпиона. Но её тоже понять можно, и так наливает она мне каждый день в обед, как с покоса ворочусь пару стопок, после вечернего покоса - три, а мне больше нельзя - забалую, сам знаешь. Эх, жизнь! Шурка - девка домовитая, но, что с неё возьмешь? Баба - она и есть баба! С ней не поговорить, а водка без разговора, как варенье без чая - сухомятка. Беги, голубь, чай ноги у тебя свои - вольные.
Пива в магазине не было и скучающая продавщица, играющаяся со счетами, взад-вперед без всякой мысли гоняющая деревянные костяшки по проволочному насесту, как-то неохотно опустила мне бутылку водки. Хотела было заартачиться, но нарастающая духота летнего дня и природная лень и этого не позволили ей сделать. Она лишь скучно зевнула, поставив мне на весы бутылку «сибирской»:
- Дверь за собой закрой - мухи с улицы летят, - и кивнула на «лианы» свисающие с потолка магазина липкой бумаги, сплошь усеянные трупами мух.
Китайка, под которой мы с Антонычем должны были встретиться, была мне хорошо знакома, сколько раз я угощался её рубиновыми яблочками - кисло-сладкими и терпкими, как дорогое выдержанное вино. Сейчас её бледно-зеленые плоды терялись в густой зелени дерева, но ближе к сентябрю, она вспыхнет, зардеет и наклонит свои ветви долу, а поздней осенью, когда весь сад облетит и осыплется и плодами и листьями - она, как царица сада, до самых морозов будет гореть огнем. Потом сад заметет снегом, но мелкие, уже убитые морозом, сморщенные яблочки будут висеть на ветках, чуть ли не до новых листьев. Удивительное дерево. А какое варенье из неё получалось, если каждое яблочко сорвать с плодоножкой и сварить в сахарном сиропе.