- Но ты бы мог, Антонович, после ссылки запрос послать в госпиталь, где лежал, или в военный архив, наверняка, там есть какой-то след её, - наивно предложил я.
- Мог бы! Мог бы! - грустно согласился Антонович, - И ответили бы мне, что такая-то-такая-то погибла там- то и там-то или живет по такому-то адресу... и что мне, письмо ей написать, чтобы муж её почитал, как его жена во время войны крутила любовь с безногим солдатиком? Вот была бы мужику радость! Да и ей тоже... Не знаю я ничего о ней, видно, и знать мне не дано, так Господь рассудил. Эх, жизнь!
Баб-то у нас в ссылке хватало, только все они были с какой-то червоточиной - место, знать, было такое поганое, эта вечная мерзлота из людей не только здоровье вытягивала, но и души калечила. Набирались дуры «ума» друг от друга. Иную, какую, пригонят бабенку - чистая, как детская слеза, а смотришь, уже через полгода начинает махорку курить, чтобы жрать особенно не хотелось и спирт-сырец пить гранеными стаканами, чтобы хоть спьяну забыться, ибо никакой иной радости у них и не было.
Бабы-то меня любили! На санках к себе возили, на руках в барак заносили, особенно, после того, как я начальником стал! Вот сучки! - улыбнулся Антонович, - Я-то их не осуждаю! Каждой бабенке хочется опереться на кого-нибудь, хоть на безрукого, хоть на безногого. Счастья бабьего хочется, ласки, любви. Что они видели-то, кроме скудного пайка, кирки да лопаты?! Бывало, я тоже «осерчаю», как Акимыч на весь белый свет, и неделю к ряду возят меня по разным «малинам». Начальство мое к этому делу относилось с пониманием - сам подумай, пять лет трудиться, как проклятому, без выходных и проходных - тут лом стальной и то трижды узлом завяжется. Только от всех этих любовных утех чувствовал я себя самой последний скотиной, не было в душе ни света, ни радости, как тогда в госпитале. Эх, Зинаида Аркадьева, была ты в моей жизни первой и последней любовью! Только делать-то нечего. Говорю я себе: «Надо тебе, Степа, жениться, пока ты и вовсе душой не испоганился».
Девушка у меня на примете была, хорошая, скромная, не набалованная, ещё не успела её бабьё лагерное испортить. Сама-то она была из Владимирского детского дома: ни отца, ни матери своей не помнит. Нашли её на вокзале в трехлетнем возрасте 6 июня на День Святой Ксении Блаженной, оттого и назвали - Ксенией, а отчество дали Владимировна в честь города. Окончила она школу, началась война и оставили её при детском доме: слабенькая она здоровьем была.
Стала Ксюша на лошади с молокозавода продукты возить по детским домам, по госпиталям, по яслям, по больницам. Ну, ты парень деревенский, представляешь себе фургон - длинную такую телегу с двумя разъемными бортами? - я утвердительно кивнул. - Так вот. Какая-то «светлая голова»... - чтоб ему, гаду, и на том свете покоя не было, гореть ему в аду вечным пламенем! - взял и сделал в Ксюшином фургоне двойной пол с небольшим покатом. Визуально это даже незаметно, а в это двойное дно входило восемь банок сгущенки и так по мелочам: масло, сыр. Она приедет на завод, пока за накладными пойдет - то да сё, кто-то подойдет, поднимет второе дно в фургоне и загрузит туда ворованные на заводе продукты, а вечером остается только забрать их из телеги. Ксюха-то и знать ничего не знала, пока однажды не прищучили её с этими банками на проходных! Восемь банок сгущенного молока! А сгущенка в то время была стратегическим продуктом и поставлялась, только раненым и летчикам полярникам - козырней чем черная икра была. И получила семнадцатилетняя девочка Ксюша - и правда, Ксения Великомученица - восемь лет лагерей: за каждую банку по году.
Четыре года отсидела и освободили её по УДО, заменив лагеря поселением. Я её ещё по пилораме знал! Жаль мне её было до слез - тихая такая, забитая, верующая. Бывало, возьмется ящики сбивать, обязательно палец себе отобьет, повезет доски на лошади - лошадь её не слушается, или распряжется или телегу перевернет. Бабы наши, курвы, все над ней подшучивали да посмеивались! У нас завсегда так, выберут самого слабого и беззащитного, и давай клевать! Я за неё постоянно заступался. Бабам говорю: «Будете Ксюху задирать, даром, что я безног, а в один день передушу всех, как хорек кур, прямо на пилораме! И тут же в опилки закопаю. Вы, паскуды, мой характер знаете!». При мне они её вроде не трогали! А потом, как я в ЦТО перешел, не стало у ней заступы, и началась у неё жизнь - впору вешайся!
Вот и получается: я в «малинах» пропадаю, а она там, от людской жестокости и хамства погибает! Сговорились мы с ней быстро, оказывается, что и я ей давно приглянулся. Сошлись мы. Даже что-то вроде небольшой свадебки сыграли. И с её стороны начальство было, и с моей. Посидели, песни поиграли, водки попили, всякие там добрые пожелания выслушали. Я сразу её к себе перевел в ЦТО: вначале уборщицей, потом кладовщицей. Только жить-то нам вместе негде: она к одному бараку приписана, а я к другому. А я-то продуман, - засмеялся Антонович, - уже давно под жилье приглядел себе душевую комнату. Наш-то ЦТО строили в 42 году зеки по какому-то там южному проекту: и с туалетом внутри и с душевой комнатой, и со столовой... словом, как на курорте - сто одно удовольствие. Только проектировщики не учли вечную мерзлоту - мороз как жахнул, и все к чертовой матери разморозилось: и водопровод и канализация.