- Дорогой ты мой человек, у нас целый «музей под открытым небом» поломанной колхозной техники, а работать людям не на чем, на быках, как при царе сено возим и поля скородим. Если ты мне хоть из четырех тракторов один соберешь - я тебе и леса на дом выпишу, и гвоздей и шифера и всего, чего только твоя душа пожелает.
- Мотор-то, - говорю, - я тебе любой переберу - и то, на земле, клапана притереть, топливный насос перетряхнуть, масленый ли, а вот в ходовую часть, в навесное устройство не залезу - там без ног делать нечего.
- Не печалься, Антонович! На это у тебя помощники будут. Молодежь у нас смышленая, только учить их некому до тебя было.
Так и сошлись мы с ним: одноногий и безногий! Эх, жизнь!
Кончилась у меня одна каторга, началась другая. Только вторая каторга радостней получилась - сам на себя хребет гнул, знал, за что из себя жилы тяну. Смородин - человеком слова оказался: лесом завалил меня. И лес-то какой! Строевая сосна, лиственница, липа, дуб! В те годы колхозы отстраивали сызнова: свинарники, коровники, конюшни. Лес гнали с «северов» эшелонами, из моих «родных» мест.
Поднял я свой домишко, как и обещал тетке, до первых морозов. Она потом до самой смерти мной гордилась и своим детям все в пример ставила. А как поднимал-то? Приеду из гаража домой на лошади (а меня и возили и привозили, как генерала) грязный, весь в мазуте, схватил, как кобель, кусок черного хлеба с луком и салом, запил квасом и топор в руки. «Пошел» лес шкурить до самой поздней ночи. Сядешь покурить: папироска в зубах, коробок со спичками в руках, а я уже сплю, даже прикурить силы не осталось. Подойдет ко мне Ксения, постелет мой ссыльный тулуп и толкнет меня легонько - я кувырк на бок, словно меня из винтовки застрелили. Накроет меня Ксюха овчинкой и благодать.
Восемь лет за свой домишко в гараже я батрачил, без выходных и проходных. Одна только радость и была, что запьешь, иной раз на неделю к ряду и валяешься, как пес, в саду под своей любимой грушей. Тогда хоть война начнись - всё, выбыл я из профессии!
Ксения всем отвечает:
- Захворал мой хозяин.
С новым председателем у меня отношения не сложились, да и не было уже в моих услугах острой необходимости. Тут уже Шурка в школу пошла. Пенсию мне положили хорошую, скотиной обзавелись: корова, овцы, пара кабанчиков. Я в пчеловодство ударился! Вот тварь божья пчела! Ничего ей не нужно: ни комбикорма, ни сена, приглядывай только за ней, да не жадничай, оставляй ей мед на зиму, а самое главное - не мешай ей трудиться.
Я вот как думаю, что человек не от обезьяны произошел, а от насекомого. Хорошие люди - от пчёл, а плохие - дармоеды, от всяких там мух, ос, слепней, шершней и прочей гадости вышли. Меня, когда пчелы кусают, я плачу. Говорю ей: «Пчелка моя милая, и зачем же ты себя жизни лишила? Моя шкура так этой жизнью дубленая, что её и шилом-то не проколешь, не то, что твоим жальцем. Я-то, что почесался, и будто ничего не было. Меня хоть в губу укуси, хоть в глаз, даже не припухну. Я в улей даже без маски залезаю. Шурка - та нарядится, как на Северный полюс: и пять перчаток на себя наденет и шарф повяжет - и все равно искусают её пчелы, как собаку, а мне хоть бы хны.
Хорошо мы зажили! Ксения моя прямо-таки расцвела! Первые годы, я ей барсучий жир доставал, а когда не было барсуков, то собачий, но она об этом не знала. Нужно только, что собака была домашняя, здоровая и сытая. Зря ты такую морду делаешь брезгливую! Жить захочешь и не то съешь и выпьешь! А где их было барсуков-то набраться, на всех послевоенных, да послелагерных туберкулезников? Собаку-то путную и то по блату. Починишь кому-нибудь мотоцикл - попросишь банку жира!
- Эх, вы ручки мои золотые! Нет, думается, такой работы, которую бы вы не знали или не умели, или, того хуже, боялись, - по-бабьи, нараспев, запричитал Антонович и со звонким причмокиванием, поцеловал свои руки, - Вы ж у меня и по сантехнике, и по плотничьей, и по столярной, и по слесарной части. Вам что мастерок, что напильник, что рубанок - все едино, со всем вы справлялись и никогда не знали усталости, мои вы верные слуги! Эх, жизнь!
Вот благодаря этим ручкам, золотым, и дожила моя Ксения до семидесяти лет. Чистая у неё душа была, как божья роса. Уж очень она любила цветы выращивать, весь дом был в цветах. Каких там только сортов не было - цвел мой палисадник и сад до самых морозов. Розы всех видов, гладиолусы, георгины, разные там фиалки ночные, хмель по забору вьется и шапками свисает. Думается, дай ей волю, не было бы у нас ни картошки, ни огурцов, ни капусты, а были бы только одни цветы. Видно, только цветы и могли вывести из её памяти северную стужу.