Антоныч, раскурив «Беломор» долго молчал, выпуская через нос струйки сизого дыма. То ли так падала тень на его лицо от китайки, то ли это скользили по его челу мрачными призраками темного былого невеселые думы.
Мне уже было давно пора вернуться с рыбалки, но в тоже время страсть как не терпелось дослушать эту историю человеческой жизни. Старик не спешил, а торопить его наводящими вопросами уже подсказывающими ответ, как это делают идиоты журналисты, заранее подгоняя интервью под свое виденье, изначально втискивая его в рамки своей статьи - главное, чтобы с основной дороги повествования не сбиться. Оно и понятно, человек прожил такую жизнь, по которой по столбовой дороге не проедешь и вот так за рюмкой водке не поведаешь, сколько было в ней и ям, и ухабов, и объездных путей и зла, и милосердия.
- Вот и я тогда подумал, как ткнет в меня немец, подлец, свой длинный палец-указку и скажет: «Арбайтен!» тут я его и уработаю, угощу я напоследок своей шестеренкой, только мозги по стенам брызнут, а потом пусть меня калеными щипцами на части рвут, казнят, вешают - хрен один, зато хоть от ног отмучаюсь, от этой боли нестерпимой, от которой все в глазах меркнет, и белый свет не мил становится.
А наши ребята ночью нашли на стене гаража лестницу металлическую, скобами прибитую. До самого рассвета они её отрывали, стальные костыли расшатывали - сняли, примерили, как раз до проема, что в потолке, достает. Шустрые, черти, трос сняли с лебедки - это, чтобы на землю спуститься, а там бузина прямо за гаражом и овраг. Слышу, побег замышляют на будущую ночь. Я сижу, молчу. Куда мне с ними, если я даже стоять не могу? Кто меня на горбу на себе потащит - маршал какой. Я же их свяжу по рукам и ногам. Ладно! Была у меня надежда, что наши, может быть, отобьют. Но им, видно, в тот раз так прикурить дали, что ни слуху, ни духу. Так слышно, что где-то фронт гремит, вроде грозы. Упросил я мужиков, чтобы завтра, когда уборную чистить пойдут и меня в эту бочку посадили, немцы-чистоплюи к этой бочки и близко не подходили. Так и сказал: «Братцы мои родные, вы завтра убежите, а я ж куда денусь?!» Вот какой наш народ - согласились, хотя попадись они - расстреляли бы вместе со мной.
Ещё когда в бочку сажали, я уже сознание потерял. Сам подумай сидеть со сломанными ногами на корточках - вышибло из меня сознание начисто. Оно, может и к лучшему, не стонал, не кочевряжился в бочке, не стошнило меня от фашистского дерьма, и голова не закружилась с кручи в овраг кверху жопой лететь, - Антоныч засмеялся, как-то по-детски весело и задорно, глаза его заискрились, засияли, паутинки морщин на щеках задергались. Видимо, последняя фраза ему и самому понравилась. Настроение его сменилось, и эта трагическая история ему самому уже показалась, как нелепый страшный сон, над которым теперь уже и самому можно посмеяться. Но постепенно улыбка с его губ сошла, и дальше потекло опять то же ровное повествование:
- Очнулся в овраге, пополз на звуки боя, туда, где вроде как зарница сверкает и погромыхивает гроза. Сколько я полз - убей меня, не помню, два дня, три ли, неделю. Полз по ночам, как дикий зверь, лесами, лощинками: где ягод поем, где на земле гнездо найду птичье, птенцам, как хорек, головы покусываю, грибок какой-нибудь вроде рыжика или сыроежки. Было у меня с собой два сухаря про запас, но и они изгадились - выбросил. Днем скатывался опять куда-нибудь в низину, найду ручеёк, если повезет, обмажу ноги грязью и мне, вроде, как легче становится. Мать - сыра земля боль оттягивает.
Ох, а как я ругал свои ноги! Думается, будь у меня хоть перочинный ножик - сам бы их отрезал, да подлому воронью скормил. Но ничего при мне не было, кроме той злосчастной шестеренки. Вот тогда-то я, верно, и накликал сам на себя беду, а нужно было бы ножки свои жалеть, разговаривать с ними ласково, поминать их добрым словом, благодарить за службу. Эх, дурак, я дурак!
А тогда, иной раз нападет на меня такое отчаяние - зальюсь слезами, разнесчастная моя доля: вот чтобы этому сволочному возчику из медсанбата не по ногам мне, а по горлу бы проехать - сейчас гулял бы по райскому саду, не подыхал бы в чащобе, как проклятый. Веришь ли, несколько раз хотел удавиться, а потом подумал, подумал и сказал себе: «Нет уж, падла, живи до последнего, иначе, зачем ты через такие муки прошел? Чтобы на себя руки наложить?!» Скрипну зубами и дальше поползу. А потом рад бы был повеситься, да уже не на чем было - потерял я где-то свою шестеренку вместе с ремнем. Впал я в полное беспамятство - ничего не помню: что делал, куда полз, что буровил, что мне грезилось, мерещилось, представлялось. Сработал, какой-то защитный механизм в организме, вроде того, когда выбивает пробки в электропроводке от перенапряжения. Нашел меня, говорят, какой-то старик на лошади то ли он сено в лесу косил, то ли дрова пилил. Он-то и привез меня к нашим. Эх, жизнь! Наливай, братец, хорошо сидим, душевно!