По лицу Свирина пробежала тревога, точно воскресла перед глазами тайная обида или где-то в тайниках души зашевелились позабытые чувства. Свирин был значительно моложе Матвея Матвеевича, который в свое время был для него покровителем и незыблемым авторитетом. «Фауст и Мефистофель», – говорили раньше о них, когда видели вместе. С Матвеем Матвеевичем было трудно тягаться, с ним предупредительно дружили, потому что плохой мир лучше доброй ссоры.
Из глубины квартиры раздался голос:
— Кто там?
— Матвей Матвеевич, это Вадим к вам пришел.
— Пусть проходит.
В трехкомнатной квартире Матвея Матвеевича часы перезванивались мелодичными голосами. Здесь было много старинных вещей, хранивших на себе отпечаток давно прошедших времен. В этой необычной квартире поневоле хотелось понизить голос, словно все это были не прекрасные антикварные вещи, а покойники, которые лежат по всем углам дома, сложив на мраморной груди руки. Мебель из дымчатой березы с инкрустациями, картины и весь остальной антиквариат Вадим Свирин видел не впервые, но все равно подумал: «Вот они, деньги партии, ее золото».
— Куда ты, Вадим, запропастился? – приветствовал Свирина Матвей Матвеевич.
— Как ни позвоню, вы отдыхаете.
– Пью красоту, благоговею, трепещу перед произведениями старых мастеров.
— Прекрасные вещи у вас есть, Матвей Матвеевич.
— Есть кое-что, – самодовольно покряхтывая, отвечал Матвей Матвеевич. – Все увидите… не сразу же, батенька.
— Но мы уже десять лет работаем вместе – пора бы?
— Успеется, хотя сегодня тоже кое-что посмотрим.
Я продам все, кроме своей любви к красоте, – признавался сам себе в антикварной тишине Матвей Матвеевич. Истинную красоту не продам, нет. Я должен выпить ее до конца. В этом смысле я пьяница, а может, даже алкоголик. Есть вещи, которыми можно наслаждаться бесконечно – созерцая их, ощущая их тяжесть. Замкнешься, опустишь шторы, обставишься первоклассными произведениями – и умираешь от восторга.
Матвей Матвеевич начал показывать Свирину редкости – фарфор, фаянс, миниатюры, камеи, автографы царственных особ. Все дорогое, все настоящее. На дне одного сундука оказалась большая красного дерева шкатулка, а в ней целый склад футляров, в коробке – отдельно завернутый в вату и тонкую бумагу подвенечный жемчужный венок…
– Какая роскошь! Какая роскошь!
У Матвея Матвеевича дрожали руки, когда он запирал и отпирал шкафы, ящики, комоды. В потайных отделениях драгоценные камни, оправленные в старинные серебряные и золотые оправы, сплетались в звезды, цветы, арабески и холодными бесплодными слезами оплакивали нужду потомков тех, кто когда-то щеголял в этих уборах на празднествах и пирах.
Быть может, чтобы завладеть вот этим самым большим футляром с ожерельем из брильянтовых звездочек и зелеными изумрудами на подвесках, была расстреляна целая семья… И даже не одна… А этот браслет? Кто носил его? Чей это мужской портрет в медальоне с надписью о любви?
Матвей Матвеевич доволен, смеется, выносит трехногий мольберт и укрепляет на нем небольшую картину, освещает ее лампочкой, захлебываясь, в экстазе говорит, почти поет на все лады:
— Дивная вещь. Дивная, дивная…
Он судорожно выгибает большие пальцы и чертит ими в воздухе рисунок картины, чтобы изобразить энергию, с которой она была написана.
— Непостижимая! Божественная! – глядя на картину, продолжает петь Матвей Матвеевич. Грудь, как виноград (странные сравнения были у Матвея Матвеевича). Глаза – черные жуки, которые так и шевелят лапками. Так и шевелят. А это что такое? Боже мой! Боже мой! Ласточка распрямила крылья. И смелость. И блеск красок и колорит.
Он в изнеможении опускается в кресло, роняет руки, подбородок падает на грудь.
— Трачу много…
— Но как удается приобретать столь дивные вещи?
— Батенька, Москва исчерпала себя. У меня по провинции курьеры путешествуют… всегда два, а не то и три… на них всегда много денег уходит. Может, и обойдется русская лампадка в сотку зеленых, а вместе с нею и пуд никуда не годного хлама… Ну, выбираю людей расторопных, с чутьем. Но и на старуху бывает проруха. И бывает, сознательно приобретается хлам, а счет выводится вон какой! А что слышно от нашего курьера? – тон Матвея Матвеевича стал деловым, и он вернулся в реальность.
— Что касается курьера, – Свирин посмотрел на часы, – он уже прибыл к месту назначения. Можно позвонить ему, если хотите.
— Звонить? Потом, потом, о делах потом, – Матвей Матвеевич то ли был настроен лирически, то ли старый лис просто притворялся, играя по своим правилам. – Ну что ж, дай бог твоему курьеру здоровья, дай бог. А мы с тобой попьем чайку.
— Вот именно, дай бог здоровья.
Чай у Матвея Матвеевича совершенно особенный – настаивается в антикварном китайском фарфоровом чайнике; стаканы и чашки, из которых он пьется, – драгоценны.
— А теперь, Вадим, – голос Матвея Матвеевича звучит торжественно, – покажу тебе вещь, от которой ты… впрочем, не желаю тебе этого… но, возможно, получишь разрыв сердца.
Матвей Матвеевич удаляется, исчезает и долго не появляется. Свирин сгорает от любопытства – хочется заглянуть хоть в щелочку в загадочную комнату. Человек грешен. Приотворил дверь на полпальца, смотрит – темно, и только потянуло свежей струйкой коньячного аромата да слух уловил бульканье глотаемой жидкости. Свирину представилось, как его начальник пьет из горла, как принято у слишком нетерпеливых любителей горячительных напитков – алкоголиков.
Не думал, не гадал Свирин, что так легко разгадает тайну Матвея Матвеевича. Он быстро отскакивает от дверей и занимает свое прежнее место в кресле. Да, оказывается Матвей Матвеевич пьет не только «красоту», но и коньячок втихаря попивает.
– Хоть ты фарфор не собираешь, – оживленно продолжает Матвей Матвеевич, но я покажу тебе редкостную вещь. – Он разворачивает старую газету (такое впечатление, что сталинских времен) и вытаскивает белую куклу с вензелем Екатерины Второй. Матвей Матвеевич становится все разговорчивее и погружается в воспоминания и рассуждения.
Раздается звонок, и на тусклый огонек Матвея Матвеевича начинают слетаться седые мотыльки – то ли чайку попить, то ли коньячку. Входит престарелый краснолицый генерал – известный любитель антиквариата. Приезжает господин помоложе… О последнем Свирин знал, что этот провел пару месяцев в СИЗО по подозрению во взяточничестве. Об его аресте много и шумно сообщали СМИ, а вышел на свободу он как-то тихо. Совсем тихо.
Тесно стало у Матвея Матвеевича, гости расселись на елизаветинских и екатерининских стульях – цвет коллекционеров, московская элита. Матвей Матвеевич демонстрировал им свои сокровища (конечно, не все).
Похожая на солдата домработница принесла кушанья.
Они говорили и ели, ели. Еды было много. Одни деликатно пробовали то одно, то другое блюдо. Иные набрасывались с жадностью, неряшливо кидались из стороны в сторону, тыча вилкой в разные тарелки. Были и такие, которые с педантичностью судебного следователя изучали постепенно каждое из блюд, стоявших на столе, осторожно пробовали и передвигались к следующим блюдам и напиткам. О присутствии Свирина все будто бы забыли.
Свирин думал о том, что собрались здесь люди, у которых все в прошлом, нет перспективы, кроме могилы на престижном кладбище. Им пора думать о душе, а ему, Свирину, – о бизнесе. Он заскучал от бессмысленности всего, что видел, и засобирался домой.
«Вампиры, натуральные кровососы – слетелись ближе к вечеру, правят свой бал», – думал Свирин, прощаясь с почтенной публикой. Его особо не задерживали.
Свирин осторожными (чтобы не расплескать свою радость, которая змейкой свилась внутри) шагами спускался по лестнице. «Вот я тебя и раскусил, старая плесень, – торжествовал он. – Так вот почему тебя так трудно увидеть на работе. Так вот почему ты встаешь под вечер. Так вот почему у тебя такое бледное лицо. Вот твой секрет – ты алкоголик, самый натуральный. Я тебя достану… ты же сам меня учил, что одна из самых эффективных манипуляций состоит в том, чтобы сказать или даже намекнуть человеку, что вам известно то, что он полагает скрытым от других. И тогда выбитого из равновесия человека можно брать голыми руками.