Однажды меня вызвал директор Аринушкин, усадил в кресло и очень спокойно сказал:
— Ну, вот что Головко, тяжело тебе заниматься. Поезжай домой, отдохни, наберись сил, а на следующий год мы тебя примем без экзаменов.
Я уже говорил выше о ситуации дома: отчим арестован, дом, где жила мать с братьями и сестрами — сгорел, семья ютится на квартире в деревне, бедствует. Отец тоже не мог взять меня в свою семью. Положение показалось безвыходным, и надо было представить весь ужас моего положения.
В таких тяжелых ситуациях у меня всегда откуда-то изнутри появлялись огромные силы самозащиты. Спокойно, но убедительно я стал объяснять Аринушкину, что эти «двойки» — случайность, стечение обстоятельств. Действительно, я не так уж плохо знал пройденные на занятиях материалы. По единственному опросу нельзя судить о знаниях студента.
Добил я директора следующей фразой:
— Григорий Иванович. Вы ведь ничего не потеряете, если дадите мне месяц испытательного срока. За это время я обязуюсь исправить все двойки. Если не исправлю — отправляйте тогда домой.
Он усмехнулся и ответил:
— Действительно, логика есть в твоих словах. Через месяц я тебя вызову и тогда решим вопрос.
Словно на крыльях, выскочил я из директорского кабинета на 3-ем этаже, тут же помчался в Лигово, в общежитие. Вот когда я по-настоящему взялся за учебу. Внимательно слушал лекции, вел подробные записи, в общежитии и в трамвае штудировал пройденный материал. На каждом занятии я выше всех поднимал руку, чтобы ответить на заданный вопрос. Эти были напряженные дни учебы. Если я чего-то не понимал, настырно обращался к товарищам и не отставал пока не получал нужного ответа. Для меня главным было понять логический смысл явления. Если я это постигал — знания входили в меня естественно и закреплялись навечно.
Ровно через месяц Аринушкин, как обещал, вызвал меня к себе. Листая журнал успеваемости, вслух рассуждал:
— Да, действительно, ты исправил отметки: тройки, четверки и даже пятерки. А почему же по-немецкому языку ничего не изменилось?
— Григорий Иванович, у нас в школе в 7 классе, из-за отсутствия преподавателя, иностранный язык не проходили, и мне трудно тягаться со всеми студентами, некоторые в шестом и седьмом изучали этот предмет. У меня даже в аттестате по иностранному — прочерк.
В принципе договорились, что к концу года я освою немецкий.
Григорий Иванович пообещал оказать мне помощь в этом деле.
Первый курс я закончил без задолженности и на лето уехал домой, в Василевичи, на Полесье, куда к этому времени переехали мать, братья и сестры. Мать попросила в письме: «купи дешевой мануфактуры». В поисках этой покупки узнал, что с мануфактурой, т. е. с тканями, у нас в Ленинграде, да и в стране — туго. На улице Шкапина, что у Балтийского вокзала, с вечера занял очередь в магазин «Ткани», всю ночь простоял на улице, а утром, после открытия магазина приобрел 10 метров ситчика (больше не давали). С этой покупкой я прибыл в Белоруссию. В Василевичах я не был больше 3-х лет. Здесь я родился, здесь окончил пять классов, а потом меня увезли в Кировскую область на торфозавод «Гады», где отчим работал десятником по строительству, а мать — продавцом в магазине. Там я окончил 7 классов и в 1938 году поступил в техникум.
Лето пролетело быстро, вернулся я в Ленинград повзрослевшим, и уже второй курс техникума закончил успешно — без троек. Последнее предвоенное лето провел тоже в Василевичах. В памяти наше местечко сохранилось как зеленое, очень красивое и большое село. Поля и луга, дубовые рощи, бескрайняя околица — это те места, где мы бродили с приятелями и славно проводили время. И хотя жизнь нашей семьи была нелегкой — ютились в чужом доме, недоедали и недосыпали, ругались друг с другом от извечной недостачи и бедности, память, тем не менее, сохранила светлые картинки работы на току, где молотили хлеб, походы за грибами и ягодами в окрестные леса, наши дружные ужины за огромным столом, на котором ароматно дымилась вареная картошка и белела в глиняной миске простокваша. И дед, Роман Игнатьевич, и мать — Мария Романовна, работая за двоих, а то и за троих, все же ни разу не заикнулись, чтобы я бросил учебу и помогал нм кормить младших братьев и сестер. Наоборот, всячески поощряли мое стремление «выбиться в люди». При этом всегда подчеркивали, чтобы уважал старших, чтобы вел себя примерно, чтобы в любой ситуации «оставался человеком».
В Ленинграде жизнь моя проходила, надо сказать, в полной свободе, однако дурное влияние ко мне не приставало: не сквернословил, не научился курить, а выпивка всегда была мне противной.