Итак, прощай Рыбацкое, прощай Славянка! Встретимся мы с вами лишь после войны!
Был солнечный, летний, теплый день. Буйная трава покрывала все пространство поселка Понтонный. Только частые воронки от взрывов снарядов портили прекрасный летний пейзаж. Да неприятно зияли пробоины в стенах кирпичных домов. Редкие деревянные домишки в полуразрушенном состоянии сиротливо маячили на горизонте.
145 ОРС плотно окопалась на берегу маленькой речушки. В глубоко зарытых землянках, с многоярусными бревенчатыми накатами, располагались взводы и все службы части. В небольшом отдалении от других располагалась землянка командира роты майора Мошнина.
Высокого роста, немного сутулый, с умными и пронзительными глазами, всегда опрятно одетый, подтянутый, волевой и властный майор был грозой роты. Его все побаивались. Железной рукой он наводил порядок в части. Не терпел разгильдяйства и нарушений дисциплины, ревностно следил за внешним видом бойцов своей части. За проступки наказывал безжалостно. Никто не видел улыбки на его лице.
О его педантичности можно судить по такому случаю. Однажды, будучи в наряде, я стоял часовым у штаба роты. Скоро должен был идти в штаб майор. Зная это, я внимательно следил за обстановкой на территории роты, добросовестно выполнял указания начальника караула. Заметив вдали идущего к штабу майора, подтянулся, осмотрелся. Когда Мошнин поравнялся со мной, я его поприветствовал по-ефрейторски. Кстати, по уставу приветствие по-ефрейторски (выброс руки с винтовкой в сторону) полагалось только полковнику и чинам выше по званию. Но по какому-то неписаному закону все часовые роты приветствовали майора тоже по-ефрейторски. Часто у меня возникала озорная идея приветствовать его обычно, по стойке «смирно». Но всякий раз я все-таки выкидывал руку с винтовкой вправо. Вот и в этот раз я с подъемом и лихостью поприветствовал майора, впялившись глазами в его лицо. Но что это? Майор останавливается, поворачивается ко мне лицом, поднимает руку, и указательным пальцем показывая на меня, произносит:
— Трое суток гауптвахты!
Разворачивается и уходит в помещение штаба. Я довольно спокойно принял его слова, ибо у меня до этого много было озорных проступков, поэтому подумалось, что майору, видимо, доложили и он наказал меня.
Через несколько минут прибегает начальник караула, наш помкомвзвода Василий Иванович, сменяет меня на посту другим бойцом, снимает ремень с пояса, забирает винтовку.
— Пошли! — И ведет меля на гауптвахту.
— Слушай, за что мне трое суток?
— Хрен моржовый, что же ты лямку противогаза не заправил под лацкан шинели? Нарушение формы одежды — вот тебе и трое суток! Посидишь — другой раз будешь умнее, будешь следить за собой!
Гауптвахта — та же, отдельно стоящая, небольшая землянка, с двухъярусными нарами для отдыха двух человек. В землянке примерно на полметра на полу вода — здесь, видимо, давно никто не сиживал. Дело было летом, поэтому такая обстановка на губе меня нисколько не расстроило. Забрался на верхние нары, лег на спину, стал рассматривать бревна наката потолка, задремал. Время было послеобеденное, а ужина на гауптвахте не положено, поэтому я приготовился к весьма неприятному факту — лечь спать без ужина.
Еще хочу напомнить читателю — еда была весьма важным фактором для всех нас со дня блокады Ленинграда и вплоть до вступления на территорию Эстонии. Скажу прямо, все это время мы влачили полуголодное существование. Иногда удавалось наполнять брюхо до предела, уже в рот не лезла никакая пища, а есть все равно хотелось! Но и после блокады нас не баловали питанием. 800 граммов хлеба — дневную пайку — я съедал сразу, утром, после ее выдачи на руки. Остальной приварок был весьма скудный, никогда не удовлетворял наши дистрофичные потребности.
Достать что-либо дополнительное, кроме положенного пайка, было невозможно, кругом и везде были следы блокады. Офицеры получали дополнительный паек, многие из них делились этим пайком с солдатами. Но общая ситуация с питанием была трудная.
Майор любил при благоприятных обстоятельствах устраивать подобие «вечеров отдыха». Здесь, в Понтонной, в полуразрушенном от бомбежек и обстрелов доме, была оборудована «столовая», где повар Пашка кормил нас приготовленной едой. Окошечко кухни выходило в небольшой зальчик, через эту амбразуру он выдавал нам котелки с пищей, и в этом зальчике мы ее съедали. В этом зальчике и проходили так называемые «вечера отдыха».