А жизнь в Ленинграде шла своим чередом. Ввели карточки на продукты, До этого с полок магазинов исчезли все товары. Если до войны витрины и полки гнулись от выставленных консервов: крабы, икра, шпроты, треска в масле и не счесть названий их, то потом осталась на полках лишь горчица в пачках, да вскоре и она исчезла. Пусто. Я заходил в магазин, долго стоял у витрин и с тоской вспоминал о довоенном изобилии.
Город все чаще подвергался бомбежкам. Нам сказали, что разбомбили Бадаевские склады, где хранились неприкосновенные запасы продовольствия. Когда эти склады горели, то заревом осветился весь город. Расплавленный сахар и масло текли ручьями по переулкам.
На улице Гоголя, угол Кирпичного переулка, в дом попала фугасная бомба, половина дома рухнула. В некоторых этажах комнаты разделились пополам. Проходя мимо этого дома, я останавливался и подолгу смотрел на его уцелевшую часть. В техникуме на чертежах и макетах мы изучали конструкции жилых зданий и вот теперь передо мной в натуре предстал поперечный разрез жилого дома. На оставшейся половине комнат стояли кровати, шкафы, тумбочки, столы, круглые печи. Как-то дворничиха мне сказала:
— Человек десять пожарники сняли с оставшихся половинок квартир.
Однажды, возвращаясь с гвоздильного цеха, уже около общежития на набережной реки Мойки, недалеко от Гороховой я попал под бомбежку. Началась она неожиданно, я не успел даже добежать до общежития и залег у решетки набережной. Бомбы рвались вокруг. Казалось, вот-вот грохнет мне на спину. Прижавшись к гранитному поребрику, я вдруг увидел, как взметнулся огромный столб дыма и земли у самого углового входа на фабрику им. Володарского. Здесь стояла грузовая автомашина и как раз шла погрузка сшитой на фабрике одежды для Красной Армии.
Я вскочил, перебежал короткий мостик и у двери швейной фабрики увидел разметанные трупы пяти девушек, разбитую машину и разбросанные новые гимнастерки. Тут же появилась фабричная сандружина с носилками и санитарными сумками, я помог дружинницам положить убитых на носилки, и их унесли внутрь фабрики. Так впервые мне довелось увидеть убитых на войне. Чувствовал я себя словно в бреду, в полусне. Не помню, как добрел до общежития, как рассказывал ребятам о случившемся рядом. Впервые пришло понимание хрупкости человеческой жизни. Были живые, хорошенькие девушки только что, и вот их уже нет. В одно мгновение исчезли…
Общежитие наше полуопустело. Часть ребят призвали в армию, некоторых направили в истребительные батальоны, другая часть, как и я, трудились в техникуме или на производстве. Улетучилось былое студенческое веселье, все приходили усталые, молчаливые, перекусывали — и в постель. Ночью — воздушные тревоги, они гнали в убежище или на крышу дежурить.
Со дня на день я ждал повестки из военкомата, но ее все не было. Забегал несколько раз в райвоенкомат, но там были огромные толпы людей, чтобы попасть к кому-либо из военных — надо было отстоять день. А я считался на военном производстве, где почти круглые сутки штамповали противопехотные мины. Немцы перли на всех участках к Ленинграду, и мы знали, что наши мины — самое нужное оружие для фронта.
Однажды, возвратясь с работы в общежитие, я встретил коменданта. Он вручил мне повестку. В ней сообщалось: к такому-то сроку мне надлежит прибыть с ложкой, кружкой, полотенцем… На работе меня быстро рассчитали и я стал готовиться к отправке на фронт. За день до явки на сборный пункт со мной произошел неприятный случай.
Я уже говорил, что при объявлении воздушной тревоги все должны были покинуть улицы и бежать в ближайшее бомбоубежище. В этот день нас, человек 5–6 студентов из общежития, воздушная тревога застала в гастрономе на углу Невского и ул. Гоголя. Как раз подошла моя очередь получать продукты, и тут сирена. Продавщица, естественно, сразу прекратила свою работу, но я стал ее настойчиво просить отпустить 200 г колбасы. Она ни в какую: «Вали отсюда в убежище». Я ей сказал какое-то едкое слово, она взвизгнула, рядом с ней оказалась заведующая магазином, вдвоем они схватили меня и потащили в кабинет заведующей. Я пытался увернуться, но оторвать цепкие руки толстой директрисы не смог. Тут же была вызвана милиция, и меня препроводили в отделение, где-то недалеко от Казанского собора, и тут же посадили в КПЗ.
Сидя в камере вместе с какими-то темными личностями, я понял, что попал в глупое и опасное положение. Директриса вдогонку, по требованию милиции, накатала на меня заявление, в котором обвиняла в нарушении общественного порядка в военное время, да еще в момент воздушной тревоги. Офицер, принимавший меня в милиции, бросил фразу: «Что, не захотел на фронт, думаешь в тюрьме отсидишься?»