Поэтому во Франции в период Реставрации поборники буржуазной революции были потенциальными умеренными, поскольку считали, что их класс уже добился решительной победы. За пределами Франции громогласно и недвусмысленно раздавались призывы к повторению 1789 года, и они доходили до средних слоев. По мнению одного немецкого либерального историка, кстати, \40\ идеалистического толка, институты средневековья уже отжили свое. Родились новые идеи, и они сказались «в первую очередь на отношениях между разными слоями (Stande) человеческого общества», в котором роль буржуазии (Burgerstand) становилась с каждым днем все более заметной. И потому «люди начали говорить и писать о правах человека и ставить под сомнение права тех, кто основывал свои притязания на так называемых привилегиях»[48]. В Германии 30-х годов прошлого века подобные слова звучали как призыв к борьбе, а во Франции они были уже не нужны. К этому времени понятие «буржуа» во Франции противопоставлялось понятию «народ» (peuple) или «пролетарии» (proletaires), а вот в Германии — как явствует из энциклопедии Брокгауза за 1827 год — термин «бюргер» (Burger) противопоставлялся «аристократии», с одной стороны, и «крестьянству» — с другой, причем само слово «бюргер» все более отождествлялось со средним классом и французским буржуа[49]. Либерально настроенные выходцы из немецкого среднего класса хотели буржуазной революции или ощущали ее необходимость, причем более осознанно, чем их французские предшественники в 1788 году, поскольку у них перед глазами был опыт 1789 года.
Более того, английская революция, которую изучали французские историки, представлялась немцам (особенно в свете предшествовавшей ей революции в Нидерландах) механизмом исторического преобразования огромной силы, носящим всеобщий характер.
«Должен ли великий народ, стремящийся добиться независимости в политике, свободы и власти, обязательно пройти кризисную ситуацию революции? Пример Англии и Франции как будто заставляет нас поверить в это» — так писал накануне событий 1848 года немецкий либерал Георг Гервинус, одновременно ученый и политик, подобно многим своим единомышленникам[50].
Как и другие идеи, впоследствии с энтузиазмом подхваченные марксистами, концепция необходимости революции, установленная путем исторической экстраполяции (то, что Шарль де Ремюза позже назвал аксиомой существования в современном мире закона революций), была впервые разработана французскими либералами времен Реставрации[51]. Эта идея была вполне \41\ не состоятельной, и дальнейшие события подтвердили это.
Обратимся к истории развитых стран (одним из редких исключений является Швеция) и всех крупнейших держав современного мира, и мы убедимся, что в период между XVII веком и серединой XX в какой-то момент в их развитии происходил скачок, решительный поворот или исторический перелом (один или несколько), то есть события, которые можно классифицировать как либо революцию, либо подобие революции. Конечно, нельзя объяснять это лишь простым стечением обстоятельств, однако было бы совершенно несправедливо и даже ошибочно на основании этого исторического опыта делать вывод о неминуемой скачкообразности развития.
Во всяком случае, «необходимость» революции, как ее понимали либералы времен Реставрации, нельзя путать с более поздними ее трактовками. Ведь они выступали за насильственное свержение режимов вовсе не в противовес постепенному переходу от одной формации к другой. Более того, они несомненно предпочли бы постепенность. Просто им была нужна теория, ограждавшая либеральную революцию от обвинений в том, что она обязательно порождает якобинство и анархию, и обоснование победы буржуазии. Теория необходимости и неизбежности революции отвечала и тому и другому требованию, поскольку ее справедливость невозможно было оспорить. Скажите, ну как можно оспорить такое не поддающееся человеческой воле и контролю явление природы, как сдвиг тектонических пластов Земли? Виктор Кузен считал, что в силу тысячи разных причин революция была абсолютно необходима, включая все «крайности», составляющие часть ее «деструктивной миссии». Гизо же говорил, что «потрясения, которые мы называем революциями, являются скорее не симптомами начинающегося процесса, а подтверждением того, что уже произошло», а именно исторического выдвижения на передний план среднего класса[52]. И трезвомыслящим современникам, то есть тем, кто жил в первой половине XIX века, такая позиция вовсе не представлялась несостоятельной.
48
Volger W. F. Handbuch der allgemeinen Weltgeschichte. — Hanover, 1839. — Vol. 2. — Pt. 2. — P. 240.
49
Brunner О., Conze W., Koselleck R. (eds. ). Geschichtliche Grundbegriffe. — Stuttgart, 1972. — Vol. 1 «Burger». — P. 715—716.
50
Ibid. — Vol. 5. — P. 747. — Статья «Revolution». Даже ближе к концу столетия эта тема звучит в «Brockhaus Conversationslexikon» (Leipzig, 1886. — Vol. 13. — P. 652). См. статью «Revolution». Английская и французская революции определены как «два катастрофических события, явившиеся подлинным поворотным моментом в культурной жизни Европы, с которыми так или иначе связаны все другие потрясения эпохи».
51
См. Gerard A. La revolution francaise: Mythes et interpretations 1789—1970. — P., 1970. — P. 37 (далее: Gerard A. La revolution francaise).
52
См. Gerard A. La revolution francaise: Mythes et interpretations 1789—1970. — P., 1970. — P. 34.