В свою очередь, оказавшись перед необходимостью \42\ свершения буржуазной революции и сознавая, что сама возможность революции существует в Германии благодаря Франции, даже немцы из среды среднего класса, далеко не склонные к экстремизму, намного спокойнее относились к эксцессам революции, чем англичане, которым не было необходимости брать Францию в качестве модели для английского либерализма и которые столкнулись с движением протеста низов в собственной стране. Из всех событий Великой французской революции в сознание англичан врезался не 1789 или 1791 год, а годы 1793—1794, годы террора. Когда в 1837 году Карлейль писал свою «Историю революции», он не только отдал должное этому великому историческому событию, но и размышлял о том, каким может быть восстание английских трудящихся. Позднее Карлейль разъяснил, что он имел в виду чартизм[53].
Французским либералам, конечно же, не давали покоя опасности якобинства. Немецкие либералы относились к этому удивительно спокойно, а немецкие радикалы — такие, скажем, как революционно настроенный юный гений Георг Бюхнер, — принимали его беспрекословно[54]. Ференц Лист, выступавший за экономический национализм Германии, отрицал, что революция — лишь проявление грубой силы. По его словам, она была вызвана «пробуждением человеческого духа»[55]. «Только слабое и немощное рождается без мук»[56], — сказал еще один немецкий либерал, изучавший Великую французскую революцию, прежде чем жениться на субретке и стать заведующим кафедрой экономики в Пражском университете[57].
Тем не менее, хотя нельзя отрицать, что послереволюционное поколение французских либералов рассматривало революцию как буржуазную, очевидно также, что их рассуждения о классах и классовой борьбе остались бы непонятными современникам и участникам событий 1789 года, даже таким ярым противникам аристократических привилегий из числа третьего сословия, как, скажем, Барнав или, например, Фигаро из пьесы Бомарше и оперы Моцарта Да Понта. Именно революция пробудила самосознание этого слоя, находящегося между аристократией и простыми народом в качестве среднего класса (middle сlass или classes moyenne — этот термин употреблялся намного чаще, чем «буржуазия», \43\ если только не употреблялся в контексте исторического развития этого класса, особенно в годы Июльской монархии)[58].
Понятие «средний класс» заключало в себе двойной смысл. Во-первых, третье сословие, которое в 1789 году провозгласило себя «нацией», было по своим социальным характеристикам не нацией, а, по определению аббата Сиейеса, наиболее красноречивого его представителя и последователя Адама Смита, «имеющимися классами» этого сословия, а именно, как говорил Колин Лукас, «сплоченной, объединенной группой профессионалов», которые стали его представителями. Тот факт, что они, причем вполне искренне, считали, что представляют интересы всей нации, даже всего человечества, поскольку выступают за систему, основанную не на интересах и привилегиях или «предрассудках и обычаях, а на всеобщих и вечных принципах свободы и счастья народа, которые должны быть основой любой конституции», не может скрыть от нас того, что происходили они из конкретного социального слоя французского народа и сознавали это[59]. Ибо если, пользуясь словами Минье, круг тех, кто определял события 1791 года — то есть совершил либеральную революцию, — «был ограничен людьми просвещенными», которые таким образом «контролировали все силы и всю власть в государстве», поскольку были «в тот период единственными, кто мог контролировать их, потому лишь, что обладали необходимым для этого умом», то объясняется это тем, что они были элитой в силу своих способностей, о чем свидетельствовали их экономическая независимость и образованность[60]. Подобная «открытая» элита, принадлежность к которой зависела не от происхождения, а от способностей (исключением являлись женщины, которые, как считалось, были лишены необходимых способностей в силу их физических и психологических особенностей), неизбежно должна была состоять в основном из представителей средних слоев общества, поскольку дворянство было немногочисленно, а его общественное положение отнюдь не обусловливалось одаренностью, народ же не имел ни образования, ни материальных средств. Однако, поскольку принадлежность к этой элите как раз и основывалась на способности сделать карьеру с помощью природных дарований, ничто не могло помешать \44\ любому человеку, отвечающему необходимым требованиям, войти в нее независимо от его социального происхождения. Если снова обратиться к Минье, «пусть получат соответствующие права все, кто способен их получить».
53
Cм. Carlyle. Chartism//Critical and Miscellaneous Essays. — L., 1899. — Vol. 4. — P. 149. Карлейль заявляет, что французская революция еще не завершена. «Это было восстание угнетенных низших классов против высших классов угнетателей и равнодушных; это была не чисто французская революция, нет, это была революция европейская».
55
List F. Schriften, Reden, Briefe. — Berlin, 1932. — Vol. 1. — P. 286. Приведенная цитата не датирована, но написана в период между 1815 и 1825 годами.
56
Richter С. Staats- und Gesellschaftsrecht der Franzosischen Revolution von 1789 bis 1804. — Berlin, 1866. — Vol. 1. — P. VIII.
57
Wurzbach V. C. Biographisches Lexikon des Kaiserthums Osterreich. — Vienna, 1874. — Vol. 26. — P. 63.
58
Сравни: «La classe moyenne est arrive au pouvoir» (De Guerin M. Correspondance 1824—1839//D'Harcourt B. (ed.) Oeuvres Completes. — P., 1947. — P. 165, цитата 1834 г. ); Alletz E. De la democratic nouvelle ou des moeurs et de la puissance des classes moyennes en France. — P., 1837; J. Michelet: «Буржуазный средний класс (la classe moyenne), наиболее обеспокоенная часть которого примкнула к якобинцам». Цит. по: Dictionnaire Robert. — P., 1978. — Vol. 4. — P. 533.