Во-вторых, «имеющиеся классы» третьего сословия, которые, естественно, стали определять жизнь новой Франции, находились посередине и в другом смысле. В плане как политическом, так и социальном их интересы находились в противоречии с интересами аристократии, с одной стороны, и с интересами народа — с другой. Для тех, кого мы можем задним числом назвать умеренными либералами — ибо само слово, как и проделанный ими анализ революции, появилось во Франции лишь после падения Наполеона[61], — драма революции состояла в том, что поддержка народа была необходима для борьбы против аристократии, старого режима и контрреволюции, в то время как интересы народа и средних слоев общества находились в серьезном противоречии. Как заявил сто лет спустя А. В. Дайси, наименее радикально мыслящий из либералов, «расчет на поддержку парижской черни подразумевал попустительство актам грубого произвола и преступлениям, делавшим невозможным создание свободных институтов во Франции. Подавление выступлений парижской черни было равнозначно наступлению реакции и, вполне возможно, возрождению деспотизма»[62]. Иными словами, без народа нет нового порядка, с народом — постоянная опасность взрыва социальной революции, что, как представляется, стало реальностью на короткий срок в 1793—1794 годах. Создателям нового режима необходима была защита как от старой, так и от новой опасности. Ничего удивительного, что непосредственно в ходе событий и позднее они стали рассматривать себя как средний класс, а революцию — как классовую борьбу против аристократии и бедноты.
А могло ли быть иначе? Современная ревизионистская теория, гласящая, что Великая французская революция в определенной мере не была необходима, то есть что развитие Франции в XIX веке происходило бы точно таким же образом и без нее, не учитывает того факта, что история не знает сослагательного наклонения. Даже в более узком контексте рассуждений \45\ о том, что «перемены, приписываемые революции... не привели к социальным сдвигам, достаточно крупным для преобразования социальной структуры», и что капитализму не надо было «расчищать дорогу» по той простой причине, что старый режим не чинил ему особых препятствий и что сама Великая французская революция лишь замедлила последующее развитие общества, повторяю, даже в этом контексте очевидно, что умеренные 1789 года вовсе не обязаны были придерживаться именно этой точки зрения хотя бы лишь потому, что она отражает концепцию, которая возникла в последние десятилетия XX, а не XVIII столетия[63].
Почти с момента созыва Генеральных штатов стало очевидно, что просвещенная программа реформ и движения вперед, по поводу которой пришли к согласию все люди доброй воли, все образованные люди независимо от их происхождения, будет проведена не сверху, не монархией, как ожидалось, а новым режимом. Ее осуществила революция, революция снизу, поскольку революция сверху, какой бы желательной она ни представлялась в теории, была в 1789 году уже совершенно невозможна. Более того, революция не произошла бы вообще, если бы не вмешательство простых людей. Даже де Токвиль, который размышлял над тем, как хорошо было бы, если бы подобную революцию произвел какой-нибудь просвещенный аристократ, ни на минуту не предполагал такой возможности[64]. И хотя на каждой стадии революционного процесса находились люди, которые считали, что дело зашло слишком далеко и желательно было бы остановить этот процесс, либеральные историки периода Реставрации, в отличие от современных либералов и некоторых ученых-ревизионистов, непосредственно пережили великую революцию и понимали, что подобные события нельзя уподоблять, скажем, современным телевизионным программам, которые можно включить или выключить простым нажатием кнопки. Когда Франсуа Фюре употребляет термин «сбиться с курса» (derapade), то этот метафорический образ следует признать с исторической точки зрения неудачным, поскольку он подразумевает возможность управления процессом, в то время как неконтролируемость как раз и есть неотъемлемая характерная черта великих революций, а также крупнейших войн XX века \46\ и других сходных явлений.
61
Эволюция этого слова как политического термина хорошо прослежена в статье У. Дайерса «Liberalismus» (Historisches Worlerbuch der Philosophie//Ritter J., Grunder K. (eds.). — Basel — Stuttgart, 1980. — Vol. 5. — Cols. 257—271, где указано, что будущие либералы, такие, скажем, как Сиейес и Констан, до 1814 года не всегда употребляли его именно в этом конкретном значении. Первая политическая группа под таким названием была создана в 1810 году в Испании, где депутаты разделились на «liberates» и «serviles». Несомненно, что под влиянием испанцев это слово именно в этом значении появилось в других языках.
62
Dicey A. V. Taine's Origins of Contemporary France//The Nation. — 1984. — April 12. — P. 274 —276 (далее: Dicey A. V. Taine's Origins).
63
Runciman W. G. Unnecessary Revolution. — P. 315; Furet F. Interpreting the French Revolution. — Cambridge, 1981. — P. 119.