Однако, если забыть о Термидоре и Бонапарте, якобинцах и терроре, напрашивается много более широких параллелей между французской и русской и, более того, последующими крупными социальными революциями. Ибо сразу бросается в глаза, что революция представляла собой не стройную систему спланированных решений и обдуманных действий, а естественный процесс, неподвластный человеку или ускользающий из-под его контроля. В нынешнем веке мы уже наблюдали подобные исторические явления, например обе мировые \82\ войны. Действительное развитие событий и их результат уже не зависят в этих случаях от воли тех, кто принимал исходные решения. События эти имеют свою динамику, непредсказуемую логику развития. В 90-х годах XVIII века контрреволюционеры, по-видимому, первыми обратили внимание на неуправляемость революционного процесса, использовав этот аргумент в борьбе против сторонников революции. Однако и сами революционеры пришли к тому же выводу, сравнив революцию с природными катаклизмами.
«Лава революции течет величаво, поглощая все на своем пути»,
— писал, находясь в Париже в октябре 1793 года, немецкий якобинец Георг Фостер. Революция, продолжал он,
«прорвала все дамбы, поднялась над всеми препонами, воздвигнутыми здесь и там многими лучшими мыслителями... чьи умозрительные построения определили ее пределы».
Революция, по его словам, это —
«природное явление, слишком редкое для нас, чтобы мы могли познать его своеобразные законы» [144].
Метафорическое сравнение революции с природным явлением приходило на ум и его противникам. Для консерваторов это была катастрофа, катастрофа неизбежная, которую невозможно остановить. Наиболее дальновидные из них вскоре сообразили, что ее невозможно просто подавить, ее необходимо направить в нужное русло и обуздать.
Мы снова и снова встречаемся с метафорическим описанием революции как явления природы. Не думаю, что Ленин был знаком со многими высказываниями подобного рода о французской революции, когда, рисуя обстановку в стране накануне падения царизма, писал сразу после Октября:
«Мы знали, что старая власть находится на вулкане. По многим признакам мы догадывались о той великой подземной работе, которая совершалась в глубинах народного сознания. Мы чувствовали в воздухе накопившееся электричество. Мы знали, что оно неизбежно разразится очистительной грозой» [145].
Какое еще сравнение, кроме сравнения с извержением вулкана, с ураганом, может сразу прийти на ум?
Но для революционеров, особенно для такого беспощадного реалиста, как Ленин, последствия подобной неуправляемости явления имели практическое значение. Он как раз был полной противоположностью бланкистов и тех, кто пытался делать революцию волюнтаристским \83\ путем с помощью военного переворота, хотя именно за это критиковали его политические противники. Он ни за что не согласился бы с Фиделем Кастро или Че Геварой. Он все время, и особенно в 1917 году и позднее, настоятельно повторял, что
«революцию нельзя ни сделать, ни установить очередь. Заказать революцию нельзя, — революция вырастает» [146].
Или:
«Революцию нельзя учесть, революцию нельзя предсказать, она является сама собой... Разве за неделю до Февральской революции кто-либо знал, что она разразится?» [147]
Или же:
«Очереди для революции установить нельзя» [148].
Некоторые большевики строили планы, рассчитывая на революцию в Западной Европе, в ответ на что Ленин, также питавший на это надежды, не переставал повторять, что
«мы всего этого не знаем и знать не можем. Никто этого знать не может»,
ибо можно опоздать со взятием власти, не известно, как скоро придет революция на Западе, будет ли она или большевики будут разбиты реакцией и что вообще произойдет [149]. Партия должна быть готова ко всем этим возможностям и приспосабливать свою стратегию и тактику к любым возникающим обстоятельствам.
А нет ли опасности, что корабль революции будет не просто беспорядочно мотать по волнам бушующего моря Истории, но прибьет совсем не к тому берегу? Именно в таком смысле следует, по-видимому, истолковывать употребленное Фюре слово dérapage — не как отклонение от курса, а как осознание того исторически закономерного факта, что в определенных ситуациях, стране и условиях, в которых происходит революция, самый опытный шкипер не в состоянии придать ей нужное направление. В этом состоял один из уроков Великой французской революции. Ведь в 1789 году никто не предполагал установления якобинской диктатуры, царства террора, событий Термидора или прихода к власти Наполеона. Вряд ли кто-нибудь — от самых умеренных реформистов до самых радикальных революционеров — приветствовал бы в 1789 году это, за исключением, пожалуй, зловещего Марата, смерть которого, вопреки тому, что изображено на прекрасном полотне Давида, оплакивали далеко не все его товарищи-революционеры. А то упорство, с которым Ленин принимал любое самое спорное решение, лишь бы оно гарантировало \84\ выживание революции, его готовность отбросить в сторону идеологические соображения, если они мешали достижению поставленной цели, не создавали ли опасности перерождения революции?
144
Forster G. Im Anblick des grossen Rades, Schriften zur Revolution/ Ed. R. R. Wuthenow. — Darmstadt-Neuwied, 1981. — P. 133—134.