«думает, как лучше распорядиться грузом, лежащим в трюмах корабля, покоящегося после торпедной атаки... на дне морском»,
и как возрождение
«старых идей, не выдерживающих критики в свете последних научных открытий. Оно более не отражает факты, как они видятся сегодня» [199].
А один французский историк считает Франсуа Фюре
«распространителем идей Коббэна и его последователей» [200].
Кажется, во всей французской революционной \112\ историографии трудно припомнить столь резкий поворот во взглядах.
Сама крайняя категоричность некоторых нынешних выступлений указывает нам, что дело здесь не только в чисто научных спорах. Об этом же свидетельствует такая фраза, как «не отражает факты, как они видятся сегодня», то есть речь идет не о фактах, а об их толковании. Подтверждается это также и попытками показать французскую революцию как событие незначительное, что представляется не только неправомерным, но и противоречащим общепризнанному в XIX веке мнению. Иными словами, сторонники этой точки зрения отрицают неизбежные социальные преобразования, которые имел в виду молодой Анри Бенжамен Констан, первый и наиболее умеренный из всех великих умеренных буржуазных либералов, когда писал в 1796 году:
«Мы в конечном счете должны отдаться на волю увлекающей нас вперед необходимости, пора перестать не замечать поступательного движения общества» [201].
А вот недавно высказанное мнение: революция
«сомнительна по своему происхождению и неэффективна по своим результатам» [202].
Есть идеологи, причем среди них и историки, которые пишут так, как будто революцию можно совершенно спокойно вычеркнуть из современной истории, хотя автор последнего из приведенных мной изречений не относится к их числу. Абсурдность утверждения, что французская революция была лишь своего рода небольшим препятствием на долгом и плавном продвижении Франции вперед, очевидна.
Чтобы официально оправдать столь резкий поворот во мнении, говорится о том, что за последнее время накопилось большое количество данных, свидетельствующих о необоснованности старых взглядов. Действительно, появилось поразительное количество научных трудов в этой области, хотя вклад французских ученых, и особенно французских ученых ревизионистского толка, весьма невелик. Как это ни парадоксально, в послевоенный период известные историографы французской революции старого толка, принадлежащие к школе «Анналов» (в той мере, в какой можно говорить о них как о школе), мало интересовались теми историческими явлениями, которые считали несущественными, например политикой, в том числе революциями. Возможно, \113\ именно поэтому историей революции занимались в основном марксисты, считающие, что революции являются важными историческими событиями. Большинство французских ревизионистов увлекалось, если использовать название книги Франсуа Фюре, «переосмыслением французской революции», то есть переосмыслением уже известных фактов. Появление новых фактов — плод усилий в основном американских и английских исследователей.
В одной взятой наугад недавней работе одного из ревизионистов на 6 страницах перечня справочной литературы приведены 89 названий на иностранных языках и 51 произведение французских авторов [203]. Учитывая национальную гордость французских ученых и место революции в их национальной истории, можно предположить, что идеологические причины сделали их столь восприимчивыми к мнению иностранных ученых. Во всяком случае, ревизионизм уходит своими корнями в то время, когда все эти новые исследования еще не были доступны, ибо началом ревизионизма можно считать критику Альфредом Коббэном (1901 —1968) концепции революции как революции буржуазной в 1955 году [204]. Иными словами, спор велся не о фактах, а по поводу их толкования.
Можно даже пойти еще дальше и сказать, что споры ведутся не по поводу самой французской революции, а по поводу кроющихся в ней возможностей широких историографических и политических обобщений. Человек беспристрастный, скажем, хорошо знакомый с проблемой социолог, мог бы, судя по фактической стороне дела, отметить, что между ревизионистами и лучшими из представителей старой школы разногласия невелики [205], хотя исторические произведения на общие темы покойного Альфреда Собуля (речь, конечно, не идет о его выдающемся труде о парижских санкюлотах) иногда вызывали насмешки Фюре, обвинявшего его в ленинско-народническом упрощении [206]. Если бы Жорж Лефевр опубликовал свои работы в 20—30-х годах, когда он был еще неизвестным исследователем, то в 60—70-х годах их едва ли считали бы воплощением ортодоксальности, нуждающейся сегодня в пересмотре. Наоборот, их бы посчитали вкладом в дело ревизии ортодоксальной позиции [207].
199
Hampson N. The Two French Revolutions//New York Review of Books. — 1989. — Apr. 13. — P. 11 — 12; Solé J. La révolution en questions. — P. 15.
200
Hampson N. The Two French Revolutions//New York Review of Books. — 1989. — Apr. 13. — P. 11 — 12; Solé J. La révolution en questions. — P. 15.
201
Цит. по M. Gauchet. Benjamin Constant//Furet F., Ozouf M. Dictionnaire Critique de la Révolution Francaise. — P. 954.
203
Sole J. La révolution en questions. — P. 366—367, 372—373, 386— 387. Г-н Соле, кстати, признает, что «целое море вопросов и гипотез, поднятых и выдвинутых за последние 20 лет по ту сторону Ла-Манша и по ту сторону Атлантики, помогли нам полностью пересмотреть свою точку зрения на события, происшедшие во Франции в период 1787—1799 годов».
204
Самое полное изложение взглядов Коббэна приведено в его «Социальном толковании французской революции» (L., 1964); (Cobban A. Social Interpretation of the French Revolution) первое его выступление против концепции «буржуазной революции» содержится в The Myth of the French Revolution. — L., 1955.
207
Lefebvre G. Etudes sur la Révolution Francaise. — P., 1954, 1963 edn. — P. 340—341. Текст написан в 1932 году. Например: «Однако, как указывал Жорес, 1789 год оказался единственным в своем роде и просто объяснимым: причиной революции было стремление окрепшей буржуазии к власти, а результатом — легализация этой власти. Сейчас такое определение представляется нам чересчур общим. Во-первых, оно не объясняет, почему буржуазия пришла к власти в это, а не в какое-нибудь иное время и, особенно, почему во Франции это произошло в форме резкого скачка, а не путем постепенной, пусть даже не всегда мирной эволюции, как в других странах. Мы знаем теперь, что революция как конкретное явление произошла в 1789 году в силу подлинно небывалого и непредсказуемого стечения обстоятельств: необыкновенно острого финансового кризиса, связанного с войной в Америке, роста безработицы, вызванного торговым договором 1786 года и восточной войной, и, наконец, продовольственного кризиса и роста стоимости жизни, вызванных неурожаем 1788 года и эдиктом 1787 года, разрешившим экспорт зерна, в результате чего опустели закрома. Однако, помимо этого, все более сложными представляются нам теперь долгосрочные причины революции. Ведь стало очевидным, что монархия не могла справиться с финансовым кризисом, поскольку теряла власть. Как сказал Матьез, король уже не в состоянии был управлять. Другие авторы... уже показали, что непосредственной причиной революции стал отказ привилегированных классов пойти на жертвы, которые пыталась потребовать от них королевская власть, что вынудило монархию пойти на созыв Генеральных штатов... Так что на первом этапе это была революция аристократов, а не буржуазии... Очевидно, таким образом, что экономическое толкование истории вовсе не ведет к упрощенному взгляду на нее. Подъем революционного класса далеко не всегда является единственной причиной его триумфа, и нет оснований говорить о неизбежности его победы или, во всяком случае, победы путем насилия. В данном конкретном случае инициаторами революции явились те, кого она свергла, а не те, кому она оказалась выгодной. Нет также оснований говорить, что аристократам обязательно удалось бы навязать свою волю сюзерену. Нельзя утверждать, что великие короли в XVIII веке не смогли бы обуздать дворянство. Разве нельзя предположить, что в 1787 и даже 1789 году великий, пользующийся большим авторитетом король мог убедить дворянство в своей правоте? Конечно, можно».