Сергей Бунтман
Еретические заметки
«Эхо Москвы» родил не Корзун, а корреспондент Международного Московского радио Лев Витальевич Танский.
Когда в начале Перестройки стало возможно вкладывать в свою работу на вышеупомянутой службе хоть какую-то частицу души, диктор Корзун стал изобретать новую информационную программу. Бодрую, современную и очень французскую. Мало кому это нравилось. Жизнь была так хороша, спокойна, привольна и безбедна. И вот, после очередного эксперимента редакция собралась в большой комнате окнами на Кремль и ширмы Нового Арбата. Это было коллективное прослушивание и рецензирование программ. Нет ничего хуже, чем слушать всем вместе чужую передачу и выдавливать из себя мнение. Вырванный из эфира кусок, представленный на какой-то пионерский сбор… Ну так вот, слушали, как всегда, с постными лицами корзуновский инфожурнал, а потом стали натуральным образом собачиться: то не так, это не эдак и вообще зачем? Корзун рычал и отстаивал. И тут, в пылу дискуссии, Лев Танский широко махнул рукой в сторону чего-то за окном, за трамвайной линией и Москвой-рекой, сказал: «Хочешь нового – сделай свое радио и там резвись!» Корзун глубоко задумался. И стало «Эхо».
Когда-то, лет двадцать назад, Сережа Корзун сказал с досадой: «Не такое получилось радио, каким мы его задумывали». И, честно, говоря, я сразу подумал, что это хорошо. «Эхо» мне тем и нравится, что оно очень своевольное. Живет своей жизнью и не вписывается в схемы. Придумаешь передачу, все вроде просчитаешь, а она – бац! – и пошла-поехала куда-то в сторону. Послушаешь через месяц: «Что это такое?» Каждая программа обживается, будто дом. Проходит время, пока мебель станет на свои места, картинки повиснут на стенах, некогда идеальные половицы уютно заскрипят.
Дважды на «Эхе» пытались ввести дресс-код. Второй, недавний, образца 2014 года, и вспоминать не стоит. Он был частью удавки, которую пытались накинуть на наше радио руками из вредности поставленной гендиректорши. Код этот подвергся публичному глумлению и не имел никаких шансов быть введенным. А вот первый учреждался самим Сергеем Корзуном, первым главным редактором. После того как мы вылезли из тесной «коммуналки» на Никольской и через несколько остановок в разных удивительных местах (вроде нынешнего Совета Федерации) поселились на проспекте Калинина, Сережа посмотрел пестроту и непристойность нашей одежды. Запорожцы нервно курили в углу свои люльки. Лето. Шорты. Майки. Ну, и так далее. Главный редактор повелел одеваться прилично, в соответствии с новым помещением, казавшимся шикарным. Ведь мы даже тогда потерялись в «гигантских» объемах четырнадцатого этажа. Целое крыло! Множество комнат! Мы чувствовали себя многодетной семьей, переселившейся из барачной клетушки в трехкомнатную «хрущобу». А потому бродили по огромному коридору, собирались в каком-нибудь самом тесном кабинете и только тогда чувствовали себя уютно. Знаете ли вы, кстати, что на Никольской мы брали в референты самых миниатюрных девушек, легких и тоненьких, которые могли просочиться между столами, а то и пробежать по ним? Ну так вот, Корзун провозгласил приличие в одежде. На следующий день все кое-как приоделись. И уныло принялись за работу. Но тут из отпуска вернулся Варфоломеев, ничего не знавший о новых веяниях. Человек, нисколько не чуждый элегантности и стильности, ВВВ любит в работе домашний комфорт, а потому по прибытии на службу переобулся в любимые сандалеты без задников. Корзун посмотрел и махнул рукой.
И ведь был у нас главный мастер дресс-кода. Андрей Александрович Черкизов. Человек-протест, способный разъезжать на самокате с кипой на голове – не из каких-нибудь конкретных убеждений, а только потому, что это ему нравилось. Был он еще и человек-календарь: все мы знали, что, если Черкизов переоделся в свои знаменитые шорты, пришла весна, несмотря на какой-нибудь жуткий снег с дождем. Черкизов ходил, как ему нравилось: он был уверен, что ум, свобода и честь – самое главное и самое понятное для нормальных людей. Однажды, встретив в коридоре выходящего из эфира генерала Лебедя, Андрей Саныч решил пригласить его на наш первый полуюбилей: «Александр Иванович, приходите на праздник, нам исполняется пять лет». Лебедь, взглянув на черкизовские шорты, сказал своим невероятным басом: «Я вижу, что вам пять».
Да, радио получилось «не таким». Идеальный, дистиллированный эфир так же дик для «Эха», как офисный дресс-код. Потому что это радио живых людей. А каким еще может быть радио, которое прежде всего хотело уйти от дикторского «бу-бу-бу» и стандартных интонаций? Сережа Корзун задумал французское радио на русском языке. Нет, конечно, не «иновещание наоборот» – это делало RFI – а темповое, точное и свободное изложение новостей, экспресс-анализ, естественное общение в студии и со слушателями. Радио, не задушенное галстуком и мундиром, находчивое, способное импровизировать. Это радио, способное работать, где угодно, когда угодно, писать на чем попало и вещать на любой аппаратуре. Нет – да! Конечно, очень хочется, чтобы дивные компьютеры бесперебойно выводили в эфир фигурно сделанные «джинглы», чтобы заигравшийся ведущий никогда не нарушал хронометраж и каждые пять – семь минут напоминал, кто там у нас в эфире. Конечно, очень хочется, чтобы на сайте не было описок, чтобы портреты в коридоре висели ровно, и вообще, редакция бы походила чистотой и современностью на адвокатскую контору из какой-нибудь «Хорошей жены» (Сезон 121-й). Но если бы пришлось выбирать между стилем clean и славным анархическим порядком, понятно, что бы я предпочел.
В коридоре, у дверей Венедиктова, висит рында. Появилась она после гибели «Курска». Принес Игорь Дыгало, с которым мы все те августовские дни и ночи 2000 года замирали и надеялись, что кто-то спасется. Очень хотелось! Алексей Алексеевич ходил бледный и мрачный. Его отец ведь был подводник и погиб за неделю-другую до рождения сына. Учился, как и мой папа, в Рижской мореходке, только был на два курса младше. При нашем с Алешей знакомстве, аж в 1976 году, папа сразу вспомнил того Алексея Венедиктова, ставшего военным моряком. Так что мы всю эховскую жизнь очень трепетно относимся к флоту, а тут такая трагедия…
Детям разного возраста, приходящим на «Эхо», всегда хочется поотбивать склянки. Но этого не стоит делать. Звон дойдет до эфира, а Алексей Алексеевич явно не будет счастлив. Но и без того на «Эхе» есть что-то корабельное. Но, скорее, не строго военно-морское, а пиратское. Ведь что с того, что джентльмены удачи не носят строгих мундиров и тянутся, отдавая честь? Разве Исраэл Хэндс хуже стрелял из пушки, оттого что носил бандану, а не форменную шляпу? А Билли Бонс менее точно прокладывал курс? Дисциплина, когда нужно, ром только на берегу или 22 августа, а в случае чего Флинт/Сильвер быстро наведет порядок. Да, не исключен и канатный ящик, а в крайних случаях – прогулка по доске… Однако в последний момент провинившийся корсар хватается за воротник и возвращается на борт. Бывает, что кто-то спускает на воду спасательный ялик и устремляется в ночную тьму. При встречах на Тортуге мы зла не держим друг на друга. Пожалуй даже, и когда беглец оказывается на службе у, скажем, Адмиралтейства.
Лорды из Адмиралтейства периодически пытаются «привести нас в порядок». Они давно решили покончить с береговым братством и вот уже пятнадцать лет захватывают корабль за кораблем. Первым пал фрегат «НТВ», на котором лорды подняли свой флаг, часть команды сумела спастись, но ненадолго: «ТВ6» и «ТВС» были потоплены. И так – вплоть до линкора «РИА» и скоростного корвета «Лента. ру». К нам посылали парламентеров. Поэтому на нашей посудине появился пятнадцать лет назад «гросс-адмирал» Кох, а совсем недавно – «контр-адмирал» Лесин. Оба наткнулись на что-то такое, что никак не укладывалось у них в голове. Итак, в начале двухтысячных лорды добивали империю Гусинского и заслали на «Эхо Москвы» Альфреда Коха в качестве профессионального ликвидатора (ничего-личного-только-бизнес). Мы его приняли, как полагается, в нашем занюханном лифт-холле, выслушали с нарочитым невниманием, упершись глазами в стену позади пришельца. Он осведомился, нет ли у нас вопросов, и был убит наповал. Майя Лазаревна Пешкова нежным голосом спросила: «Альфред Рейнгольдович, а кто были Ваши мама и папа?» Онемевшее тело Коха уехало в лифте.