Вдруг со стороны въезда в город показалась беспорядочная толпа женщин и стариков. Спотыкаясь, они бежали по лужам навстречу новобранцам, громко плача, протягивая к ним руки. Добежав, ворвались в ряды и преградили путь колонне.
— Эй, бабы, с дороги! Войско идет, не видите? — крикнул кто-то из солдат.
— Валюсь! — завопила одна из женщин, бросаясь к молодому крепкому парню. — Валюсь! Попрощайся хоть ты со мной! Не дали мне и наглядеться на тебя в последний раз… На, сынок, на тебе злотый… Иисусе Христе! И когда же мы с тобой, сирота, опять свидимся?
Она повисла у сына на шее, целуя его и обливаясь слезами.
— Шагом марш! — скомандовал фельдфебель.
В эту минуту бледного юношу в атласном сюртуке схватил за руку старик еврей с заплаканными, красными, как у кролика, глазами, и зашептал ему на ухо:
— Мошек, ты сразу ложись в госпиталь… Я все продам, а тебя вызволю…
— Вперед! Вперед! — твердил фельдфебель, равнодушно наблюдая горестные сцены вокруг.
— Ну, будет вам, идите себе! — кричали и новобранцы, проталкиваясь сквозь толпу баб.
Когда уже подходили к казармам, их догнала молодая горожанка с грудным ребенком на руках.
— Юзек, ты здесь! — воскликнула она удивленно и жалобно. — А мне сказали, что ты вытянул счастливый номер!
Тот, к кому она обращалась, только рукой махнул и, не глядя на нее, украдкой отер слезу.
— Юзек… Зайди домой… Не можешь же ты так уйти, я тебе соберу чего-нибудь в дорогу… Матерь божья! А я-то всю обедню нынче пластом лежала у алтаря… Думала, что не возьмут тебя, а ты вот где, Юзек! Ты вот где!
Колонна дошла уже до дверей казармы. Галдеж все усиливался. Новобранцы, словно им не терпелось войти туда, подталкивали друг друга, храбрились, а фельдшер, остановившись на дороге, подбросил вверх свою ветхую шелковую шапчонку и посиневшими губами закричал: «Ура!»
Все вошли в коридор. На улице оставался еще только мещанин с женой, которая его не отпускала, уцепившись за его руку.
— Ну, входи! — приказал ему фельдфебель, указывая на дверь.
— Он не пойдет, — ответила за него женщина. — У него еще ничего нет с собой в дорогу.
— На военной службе ему все дадут, — возразил фельдфебель тоном глубокого убеждения.
— На военной службе? А я не хочу, чтобы он пошел служить. Если заберете его, я тоже с ним пойду.
— Нельзя.
— Кому нельзя, а мне можно. Жена я ему или нет?
Фельдфебель втолкнул солдата в коридор и вошел вслед за ним.
— Юзек, ты хоть сына-то поцелуй! — кричала женщина, порываясь к двери.
Но ее оттащили солтыс и полицейский. Дверь захлопнулась.
— Ура! — гаркнули в коридоре новобранцы.
С улицы доходили крики толпы и заунывный голос старого еврея, посылавшего благословения сыну. Потом кто-то забарабанил кулаком в дверь и завопил раздирающим голосом:
— Юзек! Юзек!
Пройдя темный коридор с щербатым полом, новобранцы очутились в просторном помещении, где все три окна были забраны решетками. Здесь стояло несколько скамей, а на полу у стен лежали охапки соломы, которые должны были служить солдатам постелью. В печи пылал яркий огонь, освещая серые мокрые стены. Было сыро и дымно.
Новобранцы вошли и вдруг остановились, словно пришибленные. Быть может, на них так подействовала тишина. Сюда уже не доходил ни один звук с улицы. Долго стояли они молча, напрягая слух. Поникли головы, улыбки сбежали с лиц. Люди стали переглядываться с недоумением и тревогой.
Первый опомнился фельдшер. С нервной суетливостью потирая руки, он сказал одному из горожан:
— Мне бояться нечего. Уж такая у меня профессия!.. Сперва назначат меня младшим, а потом и старшим фельдшером… а может, потом и в доктора выйду… На военной службе могут произвести…
Никто не откликнулся на его слова, и фельдшер подошел к огню: он трясся, как в лихорадке.
— Холодно… — пробормотал он.
Шляхтич бросил свой плащ на солому, лег на него и закрыл глаза. Один из горожан отошел к окну и тихо плакал, припав головой к решетке. Деревенские парни, рассевшись на скамьях, шептались, оглядываясь по сторонам…
— Ну, чего головы повесили? На улице — хваты, а в казарме — бабы! Стыд и срам!
— А я ничуть не беспокоюсь! — крикнул от печи еврей в летнем пиджачке. — Я ведь фельдшер… Хотите, пан фельдфебель, мигом вас побрею? А ежели пану деньги нужны, — добавил он шепотом, — так я могу ссудить.
— Не надо, — сухо отрезал фельдфебель. — Ну, развеселитесь, хлопцы! — обратился он к остальным. — В армии хорошо служить. Это только сперва бывает тошно, а через какой-нибудь год ни одного и силой домой не прогонишь.
— Я бы хоть сейчас ушел! — пробормотал один из тех, кто еще недавно храбрился и шумел больше других.
— Много ты понимаешь! — сказал фельдфебель. — В деревне небось одну картошку жрал да ходил босиком и в дырявой сермяге, а на военной службе выдадут тебе чистый мундир, сапоги… и каждый божий день на обед мясо. А винтовку такую дадут — из нее за полторы тысячи шагов всадишь пулю в неприятеля!
— Или он — в меня! — тихонько вставил один из горожан.
Фельдфебель покосился на него, плюнул и ушел к себе в каморку. За ним пошел фельдшер.
— Они сразу развеселились бы, если бы вы, пан, позвали сюда с улицы их баб, — сказал он.
— Нельзя.
— Ну, нет, так нет. А то пошлите кого-нибудь за водкой. Мы соберем деньги, и вы, пан фельдфебель, тоже с нами выпьете.
— Не разрешается.
— И этого нельзя? Ну, тогда вы пошлите ко мне домой за картами. Начнут играть — и веселее им будет.
— И карты не разрешаются.
Фельдшер сморщил лоб и тер руки: он сильно озяб, но ему непременно хотелось сойтись с фельдфебелем поближе.
— Вы, пан фельдфебель, издалека? — спросил он, помолчав.
Тень пробежала по лицу фельдфебеля, но он ответил не повышая голоса:
— А тебе что? Твое дело отвечать, когда спрашивают, — и больше ничего.
Фельдшер смутился. Однако он еще не терял надежды и через минуту начал снова:
— У нас в городе есть такие девушки — чудо!
В голубых глазах фельдфебеля сверкнул гнев.
— Пошел вон! — крикнул он так громко, что фельдшер, позеленев от испуга, выскочил в соседнюю комнату и прилег на солому рядом с шляхтичем.
Несколько минут он не мог выговорить ни слова. Потом, придвинувшись к соседу, зашептал:
— Ох, беда! Военная служба хуже тюрьмы!.. Я в солдаты не гожусь, хоть бы и хотел служить, — у меня порок сердца… Видите, как меня трясет? Когда придем в губернский город, вы, пан, это удостоверьте… Ой, и зачем я не уехал за границу!
Неудачные домогательства фельдшера и гневный окрик фельдфебеля еще больше растревожили новобранцев; они уже чувствовали себя в железных тисках воинской дисциплины и пали духом. Бледный молодой еврей сидел у стены, глядя в одну точку и не замечая ничего вокруг. Женатый мещанин затыкал рот рукой, чтобы не слышно было, что он плачет. И даже того, кто на площади громче всех орал: «С дороги, бабы!» — сейчас одолела тоска и тревога. В казарме было так тихо, словно здесь все уснули.
Шляхтич лежал неподвижно. Он не вмешивался в разговор, не вздыхал и только прикусил молодой ус, а в сердце ножом ворочалась нестерпимая боль. До сих пор ему везло. В прошлом году он мечтал устроиться на службу в крупном имении — и это удалось. Купил лотерейный билет — и выиграл несколько сот рублей. Наконец, он просил руки одной милой девушки, и девушка дала согласие, хотя другие претенденты были богаче его. После всего этого он поверил в свою счастливую звезду, и, хотя накануне ему приснилось, что его придавило мельничным жерновом, он сегодня пошел на жеребьевку в воинское присутствие полный бодрости и надежд. И вытащил один из первых номеров!..