В письме, которое я только что получил, Асао рассказывает, что держал камеру на плече, продолжая снимать темноту, а спина намокала от бьющих в окно рассеянных струй дождя; окно приоткрыли, чтобы записывать звук. Стоя в таком положении и дрожа от холода, он вдруг услышал какой-то шорох на невидимой глазу кровати. Он выключил камеру и какое-то время ждал в тишине, но когда дневной свет снова хлынул в палату, — а эти мгновенные перемены погоды типичны для Мексики ранней осенью, — он уже снова держал камеру включенной, и в ее объективе (а также перед глазами всей съемочной группы) видна была откинувшая простыню и абсолютно нагая Мариэ.
Она исхудала так, что похожа была на скелет, обтянутый кожей, — единственной безделушкой, стоявшей у изголовья больной, была вырезанная из жести традиционная мексиканская поделка — скелетик, плещущийся в корыте, — но ее темная гладкая кожа была по-прежнему безупречной. Распростертая на постели, она пальцами левой руки поглаживала кромку пышного куста волос у себя на лобке и, словно желая ослабить смущение молодых людей, троицы неразлучных, знакомых ей с таких давних времен, правой рукой, лежащей на груди, показывала знак «V» и чуть заметно улыбалась. Пока не кончилась пленка, Асао продолжал держать в фокусе камеры это нагое тело умирающей от рака женщины…
Второе видео, как и первое, было цветным, но блеклая монохромная картинка, появившаяся на экране, когда я открутил пленку назад и начал просмотр, отнюдь не делала это очевидным. Изображение было темным и плохо сфокусированным, что наводило на мысль, неужели это все, на что способны Асао и его друзья? Ведь я знал их уже десять лет, но, кроме нескольких фотографий, ни одной их работы так и не видел.
Пока я вглядывался в экран, на фоне тишины, которая, как это ни странно, явственно чувствовалась, проступили мерные звуки ударов — кто-то копал или даже долбил каменистую почву. Потом возникли очертания фигуры, и я смог разглядеть, как раз за разом наклоняется и снова распрямляется торс человека, находящегося где-то вдали, в глубине слабо освещенного кадра. Под сводом затянутого облаками вечернего неба, посреди голой земли, на склоне холма копал яму какой-то мужчина. Камера, установленная внизу, была сфокусирована на мерных — вверх-вниз — движениях мотыги, производимых человеком с такими неестественно неподвижными ногами, что, казалось, они существуют отдельно от этого гибкого сильного тела. Объектив нацелен на взмахи мотыги, но можно видеть и окружающее — скучную и блеклую картину — во всех подробностях, так, словно смотришь на фотографию.
В верхнем левом углу видна стена церкви (верхняя ее часть, крыша и колокольня, за кадром), оштукатуренная, сложенная из камня или кирпича. На мягком склоне, протянувшемся от церкви к зрителю, в темной полосе тени через весь кадр, видны предметы, которые с первого взгляда кажутся останками разрушенных лачуг. Разглядев наконец, что это надгробия, я сразу осознал происходящее.
Кладбище занимает весь склон холма — с вершины, на которой стоит церковь, и до правого нижнего угла экрана. Все это голая земля, почти лишенная растительности, за исключением редких ив, почерневших и искривленных. В стороне от надгробий, на полпути вниз по склону, на площадке, казалось специально выбранной для этого, человек — в одиночку — копал могилу.
Еще ниже по склону, ниже той точки, где мужчина мерно ударяет по земле мотыгой, — еще раз скажу, что это единственная живая фигура на обширном пространстве экрана, — каменистую пустошь пересекает стена, высотой доходящая до бедра взрослого человека. По сю сторону этой стены идет земляная дорога, утоптанная так сильно, что превратилась в глубокую черную борозду, и еще одна камера, скорее всего, установлена на другой каменной стене, расположенной еще ближе, чем эта.
Мужчина по-прежнему машет мотыгой. И по мере того, как яма становится все глубже, каждое следующее движение еще больше подчеркивает неестественность позы: ноги выглядят так, словно были сломаны и потом плохо срослись; колени не гнутся, словно забранные стальными пластинами, и в то же время эти ноги невероятно крупны и сильны. Торс не менее крепок, но в мощных движениях гибкость. Мужчина стоит лицом к церкви, и камера показывает широкую мускулистую спину, толстую шею, крупную, наклоненную при работе голову. Сначала я подумал, что это, вероятно, мексиканец, профессионально занимавшийся борьбой. Облеплявшие череп курчавые грубые волосы еще больше усугубляли это ощущение. Но когда он положил мотыгу и обернулся, словно прислушиваясь к отдаленным звукам, профиль, высветившийся в лучах солнца, пробившегося сквозь вечерние облака, оказался настолько японским, что я невольно сглотнул и вгляделся внимательнее…